Испанская баллада - Лион Фейхтвангер
И снова, с ехидным торжеством, Альфонсо почувствовал, что творится в ее душе. Ракель ведь умерла, зато она, Леонор, жива и стоит перед ним, холодная, величавая и все же соблазнительная; она надеется, что он отречется от мертвой, и тогда все вернется на круги своя. Но она обманулась, дочь королевы Эллинор обманулась. Ракель жива.
– Неужели ты, донья Леонор, – возразил он, – и в самом деле требуешь, чтобы я наградил предателя, который бросает меня в беде? Я покупаю себе наемников, но не рыцарей. В довершение всего мне кажется неразумным восстанавливать против себя толедских евреев в сей трудный час; они были бы недовольны, окажи я такой почет убийце лучшего среди них. Моя королева Леонор, с присущим ей государственным умом, конечно же, это понимает. – В его звучном голосе была чуть заметная издевка. Но этот едва различимый язвительный тон заставил донью Леонор сбросить маску сдержанности.
– Я обещала барону его кастильо, – резко ответила она. – Ты хочешь выставить меня обманщицей? Хочешь посрамить свою королеву, лишь бы подольститься к евреям?
Альфонсо в глубине души ликовал: «Слышишь, Ракель, как она беснуется? Но я не скреплю своей печатью того, что она содеяла. Я не оправдаю совершенное ею убийство. Твоему убийце я дом не отдам». Вслух он сказал:
– На твоем месте, Леонор, я бы лучше помолчал об этом твоем обещании.
Лишь теперь Леонор ясно увидела, что ничего не достигла, уничтожив Ракель. Мать ее Эллинор, убив ту женщину, возлюбленную Генриха, только разрушила собственную жизнь, точно так же и она навеки побеждена мертвой еврейкой. Она почувствовала леденящий ужас при мысли, что теперь всю жизнь будет одна, как смоковница бесплодная. Перед ее очами простиралась серая пустыня, о которой однажды говорила ей мать, – грызущее душу уныние, acedia, томительно долгое время, пустота.
Но поверить в эту мрачную очевидность она еще не хотела. Леонор смотрела на Альфонсо – она любила его, и, кроме мужа, у нее никого и ничего не было. Нет, нужно его удержать. И она сказала умоляющим голосом, со смирением отчаяния:
– Я унижаюсь так, как никогда еще не унижалась ни одна женщина из моего рода. Дозволь мне остаться в Толедо, Альфонсо! Мы больше не станем говорить об этом Кастро, только дозволь мне остаться с тобой! В столь бедственное время мы должны быть вместе!
В ответ Альфонсо произнес – и каждое слово падало из уст отчетливо и холодно:
– Нет смысла, Леонор. Скажу тебе все как есть: убив ее, ты иссушила мое сердце.
Унылый старинный латинский стих звучал в сердце доньи Леонор. Сложила его женщина, греческая поэтесса:
Луна и Плеяды скрылись, Давно наступила полночь,
Проходит, проходит время, – А я все одна в постели[156].
Она овладела собой. Выпрямилась в полный рост и молвила:
– От твоих слов я готова обратиться в камень. И тем не менее я все сделала правильно, и сделала так ради тебя, и сделала бы снова, если бы потребовалось.
На другой день она уехала в Бургос.
Глава 7
Муса, узнав о том, что дон Родриг сжег свою хронику, мягко попрекнул его. Он счел нужным напомнить другу, что закрепленная в хрониках мировая история – это память человечества. У великих древних даже существовала богиня историографии; иудеи, христиане и мусульмане – все справедливо считают труд летописца богоугодным делом.
– Мой труд не был угоден Богу, – мрачно возразил каноник. – Мне не было дано различить за событиями истории перст Божий. Я неверно толковал происходящее. Все, что я записывал, обернулось ложью. Я был не вправе продолжать свой труд, был не вправе сохранить его. Я сам слепец и не имею права сбивать с пути других слепцов. Тебе-то гораздо проще, друг мой Муса, – добавил он уныло, с горечью. – У тебя есть твои руководящие идеи, ты еще не разубедился в их правильности, а потому можешь спокойно продолжать свой труд.
Муса попытался его утешить:
– Мой достойнейший и многочтимый друг, ты еще обязательно отыщешь новые руководящие начала, которые тебе год-другой будут казаться правильными.
Старик-ученый не показывался дома целыми днями. В осажденном городе был голод и мор, к его знаниям и помощи прибегало все больше и больше страждущих.
Впрочем, он сознавал, сколь ограниченно его искусство. Мусульманская наука целительства, объяснял он канонику, уже давно стоит на месте. С тех пор как аль-Газали[157], не отличавшийся терпимостью, объявил любые знания, не почерпнутые из Корана, ересью, искусство врачевания у мусульман пошло на спад, и теперь на первое место среди врачей вышли евреи.
– Султан поступил разумно, назначив своим лейб-медиком еврея Моше бен Маймона. У нас, мусульман, нет никого, кто мог бы его превзойти. Наша культура уже миновала пору высшего цветения. И все-таки, – заключил он, – сама природа положила предел искусству исцеления, и даже самый выдающийся врач не многое может сделать. Прав был Гиппократ, когда сказал: «Медицина часто утешает, иногда облегчает, редко исцеляет».
Как бы то ни было, но архиепископу дону Мартину не помог бы и самый лучший врач: его рана была смертельной. Все это знали, и он это знал. Но тем временем, как множество людей в городе умирало, он цепко держался за жизнь. Пытался работать. Требовал, чтобы дон Родриг ежедневно приходил к нему с докладом.
Существовала, однако, и более глубокая причина, по которой архиепископ желал видеть своего секретаря как можно чаще. В отпущенные ему Богом дни, а дней этих оставалось немного, дон Мартин, во искупление собственных грехов, хотел принять на себя побольше страданий, а дон Родриг, слишком уж мягкосердечный, доставлял ему сплошные расстройства и страдания. Итак, дон Мартин лежал в постели, нюхал лимон, стонал от боли, но все-таки не упускал ни малейшей возможности втянуть каноника в спор. Однажды заявил, к примеру, что этого еврея Ибн Эзру и его дочь прикончили поделом, так им и надо. Как он и ожидал, каноник полез возражать, принялся доказывать, что подобное злорадство не пристало христианину, и тем самым дал архиепископу веский повод обвинить его в излишнем милосердии, неуместном во время священной войны.
В другой раз дон Мартин припомнил грозные слова из торжественной песни Моисея: «Dominus vir pugnatur, Господь – муж брани»[158] – и коварно-дружелюбным тоном попросил каноника:
– Напомни-ка мне еврейский текст, мой дорогой и чрезвычайно ученый брат.
А поскольку собеседник не помнил этого места
