Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Он развернулся и быстро вышел из комнаты.

После такого разговора Альфонсо чувствовал себя смертельно усталым, рана ныла пуще прежнего. Он позволил, чтобы слуги его вымыли, перевязали, уложили в постель. Он спал долго и крепко, без сновидений.

Проснулся и поехал в Галиану.

Узкими крутыми улицами ехал он вниз, к Тахо, один, без свиты. Люди узнавали его, расступались, давая дорогу, с испугом смотрели в худое, окаменевшее лицо, обнажали головы и низко кланялись, многие упадали на колени. Он ничего не видел, не слышал, он медленно ехал дальше, тупо глядя в пространство, машинально, без внимания отвечал на приветствия.

Он подъехал к белой стене. Было жарко, над Галианой висело тяжелое, зыбившееся на солнце марево, все было тихо, как околдовано.

Садовник Белардо по шажку приблизился к королю. Нерешительно поцеловал руку.

– Я так несчастен, государь мой, – сказал он. – Я не смог защитить нашу госпожу. Их была уйма-уйменская, верно больше двух тысяч, и привел их какой-то знатный рыцарь, а у меня из оружия была только священная дедовская алебарда. Как же мне было управиться против такой толпы? Они кричали: «Так хочет Бог!» – и лихое дело совершилось. Но больше они никакого убытка не причинили. Все в наилучшем порядке, государь, и в доме, и в саду.

Альфонсо спросил:

– Вы похоронили ее здесь, в Галиане, да? Веди меня к могиле!

Памятных знаков на могиле никаких не было. Обоих закопали неподалеку от цистерн рабби Ханана – голое место, недавно перелопаченная земля.

– Мы не знали, как поступить, – оправдывался Белардо. – Наша госпожа донья Ракель, знамо дело, была некрещеная, вот я и не посмел поставить крест.

Король жестом приказал ему удалиться.

А сам опустился на землю, тяжело и неуклюже. Перед глазами мелькала какая-то серая паутина, сотканная из пыли и знойного марева. Могила выглядела запущенной, куски дерна были уложены небрежно. Он бы и собаку не похоронил так.

Альфонсо с усилием старался припомнить, как они прогуливались здесь с Ракелью, как сидели голые на берегу пруда, старался воскресить в памяти ее лицо, такое милое, в форме сердечка, ее походку, голос, тело. Но все это были только разрозненные черты, сама же она, Ракель, оставалась смутным видением, каким-то далеким проблеском. Если ее дух и в самом деле бродит где-нибудь, то, скорее всего, именно здесь. Но он, Альфонсо, не умеет его вызвать. Наверное, духи являются, только когда их не ждешь. Или, быть может, Бертран прав: женщина проникает в кровь мужчины, но не в его душу.

Здесь, под ним, в землю зарыто нечто такое, что одарило его безбрежным блаженством, повергло в смятение все чувства. А теперь все это тлен и пища червей. Странно, но мысль о том оставляла его равнодушным. Чего искал он здесь, на этой жалкой, неухоженной могиле? Он им ровно ничего не должен, этим двоим, что лежат здесь, зарытые. Зато они в долгу перед ним. Да, они не вернули ему сына. Теперь он никогда не узнает, где его Санчо. Как будто мальчика похоронили вместе с ними, как будто в этой могиле истлевала его, Альфонсо, будущность. Зря он сюда пришел. Во рту появился дурной привкус, губы болезненно искривились.

С трудом волоча ноги, Альфонсо побрел к ближайшему дереву, улегся в его тени. Он лежал с закрытыми глазами, солнечные блики скользили по лицу. Он снова пытался воскресить образ Ракели. Но отчетливо припоминал только ее оболочку, сама же она оставалась смутной. Он видел ее в восточном одеянии, похожем на рубашку, – такой она обычно ожидала его в спальне. Видел ее в зеленом платье, в котором она впервые предстала перед ним тогда, в Бургосе, когда так непочтительно отозвалась о старинном замке его предков. Что ни говори, без колдовства и черной магии дело не обошлось. Иначе не объяснишь, каким образом она внушила ему мысль построить сей дворец, Галиану, построить для нее, Ракели, хоть самой ее тогда и близко не было. И даже сегодня она умудрилась приманить его сюда, в Галиану, меж тем как ратные и государственные дела требовали его присутствия в Толедо.

Впрочем, было у него одно дело, выполнить которое он мог только здесь: передать Иегуде предсмертные слова сына. Он наморщил лоб, усиленно пытаясь вспомнить, что же такое сказал тогда Алазар. Он вроде бы отчетливо слышал: «Скажи моему отцу…» – но чтó он должен был сказать, об этом Альфонсо и догадывался, и не догадывался.

Он впал в забытье. Все вокруг подернулось дымкой, все расплылось, утратило твердые очертания. И тут внезапно перед ним явилась Ракель. Она выступила из дымки в точности как живая – это ее матово-смуглое лицо, ее голубовато-серые глаза цвета голубиной шейки, – и вот она стоит перед ним. Совсем такой же красноречивый, хоть и немой взгляд был у нее в тот раз, когда она запретила ему, Альфонсо, входить в спальню, но он взял ее силой, или в тот раз, когда он орал, что она похитила у него сына. Она молчала, но молчание ее было громче любых упреков.

Он лежал, закрыв глаза. Он знал, это эспехизмо – мираж, горячечный бред; он знал – Ракель мертва. Но в мертвой Ракели было больше сияния жизни, чем некогда в живой. И пока она смотрела на него, не отрывая глаз, до него вдруг дошло: в глубине души он всегда понимал красноречивое молчание Ракели, он только старался быть черствым, нарочно замыкал свою душу, не хотел понимать предостережений Ракели, ее правды.

Теперь ее правда наконец-то проникла в него. Теперь он понял то, что Ракель так долго и так безуспешно пыталась ему внушить, – понял, что такое ответственность и что такое вина. В руках у него была огромная власть – он злоупотребил ею. Он играл этой властью, играл бездумно, бессовестно, как мальчишка. Он сам обратил свое вино в уксус.

Образ Ракели подернулся дымкой.

– Не уходи, останься еще! – умолял он.

Но перед ним, в воздухе, не осталось ничего, что можно было бы удержать. Видение исчезло.

Альфонсо был совершенно разбит, он вдруг почувствовал голод. С трудом поднялся, побрел в дом. Распорядился, чтобы принесли чего-нибудь поесть. Сидел за тем самым столом, за которым они так часто завтракали вместе, сидел и ел. Тупо, бездумно, с волчьей жадностью. Не думал ни о чем, кроме насыщения.

Почувствовав, что силы вернулись, он встал. Спросил, где кормилица Саад.