Дикие питомцы - Медланд Амбер

Она начинает сетовать, как это ужасно, что служащие лишаются работы, потому что их места на производстве занимают роботы.

Уж пускай лучше роботы выполняют работу, от которой люди только тупеют, перебивает Нэнси. А мы как-нибудь приспособимся.

Я пытаюсь переменить тему. Но рассказать мне нечего – могу только поделиться шутками из ситкомов девяностых. В конце концов разговор неизбежно переключается на наши родные города. Лидия училась в «Сент-Пол», но выросла в Далстоне.

Родители купили там дом еще до того, как район стал модным, рассказывает она.

Чужие привилегии меня не волнуют, резко заявляет Нэнси. Что меня бесит, так это лицемерие. Может, я и социалист на «Бентли», но я хоть не прикидываюсь кем-то другим. Да, мне нравятся дорогие вещи, но я тружусь на благо того, чтобы другие люди не чувствовали себя ущемленными. Понятно, деткам богатых родителей этого не понять.

Что ж, в таком случае нам точно следует учиться друг у друга, начинает Лидия.

Возьми хоть Айрис, перебивает Нэнси. Она рассказывала, как целых два месяца проработала няней? И с тех пор не заработала ни доллара?

Не рассказывала и рассказывать не хочу.

Нет уж, давай, это дико смешно, не унимается Нэнси. Я испепеляю ее взглядом, а она одними губами произносит – что?

Саймон начинает зачитывать нам отрывки «Отчаяния», и я закрываю глаза. Вскоре после ужина мы уходим. На лестнице Саймон неловко меня целует и говорит – не принимай Лидию всерьез, она вся из себя такая немка.

В метро мы с Нэнси сидим с кислыми минами.

Неужели обязательно каждый раз тыкать всем в лицо этим автомобильным заводом? Видела бы Лидия, как ты обходишься с Николаем…

Я ему на днях двадцатку дала, а ты сколько?

Он зарплату получает, сердито бросаю я.

Это прямо как Эшбери говорил об О’Хара, перебивает Нэнси. Слишком круглый для квадрата и слишком квадратный для круга. Вот и я такая же. Половина Оксфорда до сих пор считает, что если станет якшаться со мной, рабочей косточкой, то сразу растеряет свой лоск. Там таких, как Лидия, сотни. Считающих, что весь мир определяется их жизненным опытом, и отказывающихся признавать, сколько преимуществ они получили просто по праву рождения. Она-то верит, что все честно заработала, а меня осуждает за то, что мне тоже хочется получить все, что у нее было с самого начала.

Я завидую Нэнси за то, что она не боится болтать с Николаем. Лично я, проходя мимо него, умираю от ужаса и иногда лишний раз даже из дома стараюсь не выходить, чтобы с ним не встречаться.

Большая их часть еще не осознала, что пробуждение – это валюта. А те, кто все понял, слишком жадные и делиться не хотят, заканчивает она.

Дома я смешиваю нам маргариту.

Вот что такое бизнес, орет Нэнси, перекрикивая блендер.

Я добавляю в коктейль слишком много лайма. Нэнси высыпает на стойку соль и, перевернув бокалы вверх ножками, возит ими по столешнице, чтобы ободки покрылись «изморозью». Я включаю один из своих плейлистов – тот, про который Эзра сказал, что в нем нет никакого смысла. La Roux, Арета Франклин, Destiny’s Child, Карли Саймон. И мы скачем по всей квартире, останавливаясь, только чтобы подобрать брошенные где попало гаджеты. Потом Нэнси прикрывает лицо руками, а я выписываю вокруг нее круги. В конце концов мы почему-то залезаем в шкаф Линдси. Я натягиваю спортивный костюм в стиле восьмидесятых, Нэнси сует ноги в туфли от Маноло. Затем мы натыкаемся на платье для сальсы и начинаем спорить, можно ли танцевать ча-ча-ча под любую мелодию. Я слишком рьяно отстаиваю свою точку зрения и в итоге сшибаю полку для туфель. Начинает играть «Когда голубка плачет», Нэнси вскрикивает и, прихрамывая, уходит куда-то по коридору.

Секунду!

Я лежу на полу, пытаясь отдышаться, и слушаю, как она где-то там возится. Возвращается она с ворохом бумаг – материалов для спецкурса о слезах, который вела в январе. Она ставит наши бокалы на полку, садится и смотрит, как я раскладываю по полу распечатки: Теннисон «Слезы, пустые слезы», Беккет, отрывок из «Недовидено, недосказано», «Темные очки» и «Во славу слез» из бартовских «Фрагментов любовной речи».

Подумала, это может тебе пригодиться для книги о соли, говорит она. Мне тема спецкурса пришла в голову после того, как ты оставила то сообщение на автоответчике. Когда люди в депрессии теряют последнюю надежду, они перестают плакать. Так что я приняла его за добрый знак. Ты будто не говорила, а пела. Она замолкает на пару секунд. До того дня я не понимала толком, хочешь ли ты, чтобы я вмешалась.

Не помню я никакого сообщения.

Ну и ладно. Как там Шлегель сказал? Что такое слова? Одна слезинка расскажет куда больше.

Доктор Агарваль рассказывает мне новую историю – про человека, который полгода провел посреди океана. Я спрашиваю, зачем это он так. И Агарваль, переведя взгляд на книжные полки, отвечает – он плыл на шикарном лайнере, а тот потерпел крушение. Этот джентльмен был второй скрипкой в оркестре.

Прямо «Титаник», вставляю я.

И вот когда его спасли…

А что он все это время ел?

Не знаю. Хлеб, рыбу. В общем, когда его спасли, все стали спрашивать – как же вы выжили? А он ответил – очень просто. Утром я умывался. Выходил подышать воздухом. А вечером переодевался к ужину, брал свою скрипку и начинал играть.

Хотите сказать, этот парень надевал фрак? – переспрашиваю я. В спасательной шлюпке?

Может, это был плот, я точно не помню, отвечает Агарваль. Но да, почему бы и нет?

Стоит Нэнси все же утащиться в библиотеку, как ко мне приходит Лекси. Такое ощущение, что она караулила у дома. Воображаю, как она прячется за углом со стаканом матча-латте и последней книгой Эстер Перель. Я открываю ей дверь, разворачиваюсь, ухожу в спальню и залезаю обратно в постель. Лекси проходит в комнату вслед за мной. И видит на подоконнике бутылку из-под «Джеймесона».

Я так и знала, произносит она так мрачно, словно накрыла целый наркокартель. Потом резко выдыхает и садится на край кровати. Я прячу голову под подушку.

Ладно. Мы с этим справимся. Расскажи мне. Сколько это продолжается? – спрашивает она.

Я так давно не исповедовалась, господь мой.

Терпеть не могу, когда ты так себя ведешь, говорит она. Косишь под свою подружку.

А ты в последнее время ко мне и носа не показывала.

Она тебе потворствует. Плохо на тебя влияет.

Лекси непривычно долго молчит. Я одним глазком выглядываю из-под подушки. Смотрю на бутылку – этикетку словно драли когтями. Пол в спальне усеян выпачканными в туши салфетками. А Лекси примеривается к валяющемуся в углу сапожку Нэнси – ставит ступню с ним вровень.

Я же не прошу тебя с нами тусить, говорю я. Но нужно же ей где-то жить, раз уж она в городе.

И тебя это не беспокоит? – спрашивает она.

Что именно?

Лекси, не поднимая глаз от пола, ставит сапожок обратно. То, что она как будто хочет содрать с тебя кожу и носить ее вместо пальто, произносит она.

Я начинаю хохотать. Смех выходит странный, какой-то трескучий, и в теле поселяется удивительная ломкость. Это как в школе – когда смеяться нельзя, но тебя так и распирает изнутри. Наверное, Лекси тоже помнит это ощущение, потому что она улыбается. Потом качает головой и хватается за сумочку, как будто внезапно вспомнив, что ей пора бежать. Она хочет погладить меня по голове, но, ощутив под ладонью жирные пряди, отдергивает руку.

Позвони, когда она уедет, говорит она на прощание. И мы займемся чем-нибудь по-настоящему прикольным.

7

В день, когда Трамп встречается с Ким Чен Ыном, Рэй узнает, что я больше не учусь в Колумбийском университете. Во всем виновата Линдси. Он еще лет сто рассказывал бы каждому встречному и поперечному, что его дочь учится на магистра изящных искусств, если бы ей не приспичило прийти ко мне на выпускной. Захотелось поснимать, видите ли. Рэю нравится строить из себя мудрого отца. Поэтому, разговаривая со мной по телефону, он изо всех сил старается не повышать голос, но постоянно срывается, и в итоге выходит, что два-три слова он выкрикивает, а потом берет себя в руки.