Романеска - Бенаквиста Тонино
«Да будет так», — сказала она. И попросила за свою помощь награду — самую неожиданную, какая только может быть.
Скоро она вернется домой, но кто знает, существует ли еще ее деревня? А вернувшись, в надежде, что и муж ее тоже там, сколько ей придется обойти сел и деревушек, пока они не встретятся? Сколько раз придется ей описывать незнакомым людям цвет его глаз, шелковистость волос, сияние улыбки: «Вы видели этого человека?» Поэтому ей гораздо проще было бы заниматься поисками, будь у нее медальон с портретом любимого, и только он, итальянский мастер, сможет сделать этот портрет похожим на оригинал.
Вышеупомянутый мастер, готовый принять этот вызов, заметил все же, что сходство будет зависеть от точности ее описания. Она успокоила его относительно своей памяти: кто вернее опишет любимого, если не любящий? Разве сущность портрета не заключается в прославлении внутренних качеств модели? Тысячи раз думала она о нем, видела его во сне, и теперь ей было достаточно закрыть глаза, чтобы вновь увидеть его милое лицо, некогда столько раз поцелованное и обласканное, в те времена, когда она не могла и помыслить, что дорогой образ останется у нее только в медальоне.
*В кишащий людьми генуэзский порт заходили корабли всех морских компаний, поскольку его причал мог принимать все типы судов. «Дракон Галли» под командованием капитана Найта забил полный трюм бочонками с пьемонтскими винами и отменным оливковым маслом, после чего экипаж отправился в увольнение на берег, чтобы сполна насладиться комфортом и удовольствиями, которые предлагает морякам большой город. На борту остались только капитан, вахтенный начальник и несколько матросов. Увидев, что его единственный пассажир слоняется по палубе, капитан предложил ему осмотреть старый город, где он мог подсказать несколько адресов, весьма уважаемых благородными господами.
Но француз предпочел вернуться к себе на койку. Впрочем, он никогда не спал лучше, чем на корабле: он словно скользил по морю забвения, покачиваясь на волнах под далекие крики чаек. Только аврал во время шторма там, на «Святой Благодати», заставил его подняться с постели. Он завернулся в одеяло и, едва закрыв глаза, очутился на чайной плантации или, по крайней мере, в месте, соответствующем данным ему описаниям.
Он долго бродил там, пока какой-то грохот, явно не относившийся к его сну, не вернул его на борт корабля. Он услышал сдавленные крики и представил себе пьяную драку, излюбленное развлечение матросов в этот час ночи. Затем снова закрыл глаза, моля Бога, чтобы гуляки поскорее улеглись в свои гамаки, но шум становился все громче, все ближе, и он вышел из каюты, опасаясь, что без его вмешательства эта суматоха не прекратится. Перед его дверью лежал человек, схватившись руками за окровавленный живот, другой, шатаясь, брел по коридору, но, умоляюще взглянув на него, тут же рухнул на пол. Услышав раздававшийся из кают-компании душераздирающий стон, он бросился туда, схватив саблю несчастного, только что испустившего дух у него на руках. Капитан, по пояс голый, сражался на шпагах с каким-то бандитом в черном камзоле и такой же рубахе с алой повязкой на голове.
Позже француз узнает, что «Дракон Галли» подвергся нападению банды из шести разбойников, которые поджидали, когда в порту на якорь станет судно, направляющееся на Восток, обычно имевшее на борту сундук с золотом, предназначенным для закупок в заморских факториях. Эти пираты, никогда не выходившие в море, действовали всегда по одному и тому же сценарию: ночью двое из них обходили таверны, где щедро наливали матросам в обмен на ценную информацию о грузе судна и составе корабельной охраны. И еще до рассвета шли на абордаж.
Пока его подручные разоружали на палубе остававшихся на борту матросов, главарь банды, приставив капитану нож к горлу, велел вести его к сундуку с деньгами. Так оно и случилось бы, если бы в каюту не ворвался француз, крайне разозленный тем, что его оторвали от прекрасных сновидений.
Он спал! Тихо, мирно спал в своем уголке, твердо решив оставаться невидимым на протяжении всего путешествия. И тут является какой-то тип в черном, тычет шпагой в кого попало, срывая тем самым поиск, ради которого он пожертвовал буквально всем. И он понял, что просто вынужден пресечь этот форменный грабеж, при этом его рукой двигал не инстинкт самосохранения, не верность долгу, а ярость, оттого что ему приходится участвовать в каком-то гнусном предприятии, к которому он не имеет никакого отношения. Все бешенство, накопившееся в нем после стольких испытаний, он обратил против одного противника, возложив на него вину за все свои невзгоды. Пусть он теперь заплатит за остальных, за всю эту нескончаемую череду разнообразных негодяев, за врача, который ощупывал его череп, чтобы удостовериться в правильности строения, за тюремщика, бросавшегося в него через решетку гнилыми плодами, за маркиза, приказавшего ради развлечения избить его, за змей, сливавшихся с песком благодаря своей окраске, за ювелира из Тейягуэки, обсчитавшего его при продаже медальона, за наглых крыс на смрадных койках, за солдат в красных мундирах, которые открыли по нему огонь, даже не поинтересовавшись, в кого они стреляют, за того матроса со «Святой Благодати», который без причины принялся оскорблять его на неизвестном языке, за трактирщика, подавшего еду, которой погнушалась бы даже собака, за того судью, который зевал от скуки, когда он пытался сказать что-то в свою защиту, за тысячу тонн погруженного им хлопка, — кто-то ведь должен заплатить за все это, так почему не этот бандит, которому хватало подлости выпустить кишки спящим матросам?
Разоружив врага и повалив на пол, он не стал добивать его саблей, а принялся пинать сапогом куда попало, чтобы кровь брызнула во все стороны, чтобы одна за другой захрустели кости, чтобы услышать, как он кричит — не от ярости, а от боли. Ставший его жертвой тип, потрясенный зверством нападения, захлебываясь кровавой желчью, ползая по полу, словно насекомое, пытающееся увернуться от смертоносного каблука, вдруг из последних сил бросился вон из каюты, воя, словно его пытали, что, в сущности, было правдой.
Вернувшись к себе, француз решил, что выйдет теперь из каюты только после того, как будут отданы швартовы. Он, несомненно, спас экспедицию «Дракона Галли», но не желал, чтобы это ставили ему в заслугу, уже почти жалея, что ступил на борт судна. Он безумно рисковал, отправляясь на Восток и даже не зная, что ожидает его там, и этот его импульсивный поступок вступал в противоречие с единственной целью любой одиссеи — возвращением к родному очагу.
*Экипаж, в котором помпезность кареты сочеталась с надежностью дилижанса, ехал вдоль Тирренского моря через лес Больяско в сопровождении двух вооруженных людей, расчищавших путь. Кучер настегивал лошадей, не боясь загнать их насмерть, так как на каждой почтовой станции их ожидали новые — свежие и выносливые.
Путешественница, чей разум был еще затуманен празднествами, бушевавшими во Флоренции и ее окрестностях, дремала, приоткрывая глаза на ухабах и выбоинах. Родители герцога, преисполненные благодарности, чествовали ее как важную гостью, умоляя при этом сохранить в тайне подробности ее знакомства с сыном. К чему подданным знать, что наследник престола, член совета старейшин и их благодетель сбежал из лечебницы для душевнобольных?
Задолго до предусмотренного времени она почувствовала, что карета замедляет ход, и, выглянув в окно, немедленно пожалела о том, что так легко поверила в благополучный исход своего путешествия. Разве не поняла она за время своих нескончаемых странствий, что судьба выбирает для очередного удара именно тот миг, когда кажется, что тебе уже ничего не грозит? Неужели за эти дни, проведенные среди флорентийской роскоши, она позабыла, что чем ближе кажется цель, тем длиннее оказываются объезды, тем больше препятствий возникает на пути? Какой самонадеянной надо быть, чтобы вообразить, будто стоит только пустить лошадей галопом, и все несчастья останутся позади!
