Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
— Ну, зачем же так…
— А как же иначе? Как?
В голосе Тараса скрипнуло зло. Он рывком обернулся назад и остановился. Петрушка остановился тоже. Они стояли на взлобке. Дворики лежали разбросанные, безлюдные, будто неживые. Тарас сморкался и бормотал какие-то слова. Потом отхаркнулся и протянул вперед руку.
— Будьте вы прокляты отныне довеку! Все!
И когда они опять пошли, догоняя подводу, Петрушка заметил, как по щеке Тараса медленно спадала одинокая капля. Потом Тарас тихо заговорил:
— Оставлю ребят, пойду на сторону. От дождя не в воду. Жить надо.
Простился с Тарасом Петрушка почти у леса — незаметно прошел пять верст. Тарас пожал ему руку и, не глядя в глаза, тихо сказал:
— Прощай. Авось увидимся. Не тут, так в другом месте. Авось твое дело тоже не твердое. Уходить не миновать.
— Ну, конечно, увидимся. Счастливо.
Петрушка долго смотрел вслед. Было грустно. Ему казалось, что это уходит не Тарас, а он, и впереди неясная жизнь, неведомое, и сердце сжималось болезненно.
Где-то за облачной пеленой спадало солнце. Поле помутнело, и снег подернулся синевой, запел под ногами жестче и звончей. Петрушка пошел обратно, и не было сил развести обвисшие плечи. Неожиданно остановил крик. Он обернулся и увидел бежавшего Тараса. Он махал кнутом и бежал споро, раскидывая на стороны полы полушубка. Петрушка побежал, ему навстречу. Не добежав до него, Тарас остановился и снял шапку. Он задыхался, и нескладная усмешка уродовала его лицо.
— Там… слух будет… Знаешь… гуся-то, помнишь? Так это я его сгубил. — Он улыбался все шире, и лицо его становилось добрым и виноватым. — Сгубил, парень. Судьбу попытать захотел. В омет сунул. Вот…
Петрушка растерянно смотрел в раскрытый рот Тараса и сейчас с особенной отчетливостью увидел его худобу, бесцветную дряблость щек и впалость глаз. Петрушка вдруг представил себе Тараса без бороды — и перед ним стоял нескладный, обвислый парень, которому не по плечу удары жизни. Он невольно подумал: «А ведь он небось был когда-то беззаботен, умел смеяться, озоровать?» Но Тарас двинул носом и нарушил видение. Опять было перед глазами пестрое поле, студеная муть неба, подвода вдали…
— Как же это ты?
— Как? От дурости на все решишься. Не мое ли счастье, подумал. Ан вышло чужое.
И он повернулся, побежал за подводой, тряся гузкой, и ноги его нескладно разъезжались в стороны.
В Дворики Петрушка вошел потемну. Желтоглазо глядели навстречу избы, где-то слышался говор, шуршала солома. Потянуло домашним уютом и зябко подумалось о Тарасе, ушедшем в ночь. На крыльце встретила Доня злым шепотом:
— Куда волочился? Спели б Лазаря, может, кто подал бы…
Петрушка оторвал от плеча руку Дони и повернулся назад:
— Отстань ты от меня к чертовой матери!
Была суббота. У Зызы шла мойка. В чулане плескался Степка, фурчал, зябко погоготывая. Губанов сидел на припечке — в белой рубахе, приглаженный, в накинутом на плечи пальто. Сам Зызы чесал около лампы волосы и давил на гребешке счески. В иное время Петрушка не вошел бы в избу, но на этот раз он даже не подумал о том, что сейчас тут не до него и неловко толкаться в избе, когда люди моются. Он устало сел на лавку и только теперь почувствовал в ногах усталость от десятиверстного перехода. Он молчал, и его никто не спрашивал. Выкурили по цигарке, по другой. Жена Зызы начала стелить постель, выразительно глянув в сторону недогадливого гостя. Петрушка встал и прямо обратился к Губанову:
— Вот ты, Никифор Ионыч, жизнь хорошо знаешь. А как это понять: жил человек, его вдруг сняли с места и пустили по свету. Где же тут закон?
Губанов глянул на него с удивлением. Это был первый вопрос безмолвного участника вечерних бесед. Зызы круто повернулся и оглядел Петрушку сквозь редкую завесу мокрых волос. Он помыкнулся было ответить, но его остановил Губанов. Петрушка передохнул, проглотил горечь и огляделся. Одно мгновение он почувствовал себя смешным, ему захотелось оборвать начатую речь и скрыться, но перед глазами встал Тарас, погоняющий в синеве ночи хворостиной корову, он оправился и с большой твердостью выговорил:
— Я ничего не понимаю. Отчего так слагается? Вот весь вопрос в чем.
И оттого ли, что круг собеседников был невелик, или потому, что недавнее мытье расположило Губанова к откровенной беседе, — в этот вечер он говорил много, хорошим задушевным тоном, и в глазах его, смягченных грустью, стояла теплая влага душевной тишины.
— Ты, юноша (это слово, как неожиданно полученный чин, возвысило и окрылило Петрушку), не один так спрашиваешь. Больше половины России мучается над этим вопросом. Пробуют искать разрешения, многие гибнут, а ответа все нет и нет. Почему ястреб поедает жаворонка, зачем кошка душит соловья? Жрать хочет. Закон жизни. А среди людей этот закон именуется по-другому: стихия жадности. Все стонут, большая часть людей платит этому закону лучшими годами жизни, молодостью, силой, а меньшая, кому этот закон выгоден, всячески его укрепляет, вырывает с корнем всякое стремление разрушить это проклятие, ибо в нем основа их власти, основа их пользования трудом других. — Губанов неожиданно улыбнулся. — Небось не понимаешь?
Петрушка тряхнул головой и сознался:
— Да не особо.
— Ну, тогда по-другому скажем. К примеру, тебя возьмем. Вот ты работаешь у Борзых. Ведь по правилу ты должен получать за свой труд больше, чем он. Он сидит дома, считает деньги, а ты пашешь его землю, ссыпаешь в его закрома хлеб, растишь его богатство. А получаешь ты столько, сколько сработал? Нет! А почему он не дает тебе заработанного? Тогда бы у него не было прироста капитала, тогда б ты отошел от него, не стал бы на него работать, ему пришлось бы работать самому. А ты заметь: кто сам работает, много он имеет? Только на жизнь, на переверт.
— Вот это понятно.
И Зызы со вздохом подтвердил:
— Яснее быть не может. З-з-з…
Но Губанов перебил его. Видимо, Петрушкин вопрос взволновал его до глубины, — лицо его стало-совсем белое, губы слегка кривились, и один ус дергался кверху, голос его
