Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
— Па-а-ачему мужики все врозь, а? Гет и слепому ясно. П-а-атому, что з-з-за стол садятся по-разному. Один ест с мясом, а другой с квасом. И богатый боится, как бы голодный у него кусок не перехватил. Ясно? Друг друга опасаются, — какое же тут может быть промеж людей согласие? А когда и бедняк встанет на ноги, тогда боязни не будет. Во-о-он, в иных землях люди! Другой коленкор! Там все на тарелках едят. Потому — культура!
Губанов, вытер рукавом мокрые усы, вскинул на Зызы круглые глаза, и по лицу его прошла тень.
Уловив его усмешку, Артем сказал смело:
— Для богатства ума одного не хватит.
Его поддержал Митька:
— Тогда выходит, что умней наших Еруна с Борзым и людей между нами нет. Ха!
Губанов одобрительно оглядел Митьку с Артемом и глухо, будто для одного себя, выговорил:
— Маху дал Иван…
Зызы растерянно дернул волосы со лба назад и вскочил на ноги:
— Ма-а-ху! Нет, я не маху, я… Постой, брат! Я не про богачей! Им ума не надо, он нам нужен. Культура, она…
— Культура о двух концах.
Все поглядели на Губанова и насторожились. А он, спрятав глаза под темный навес бровей, дул на блюдечко и большими глотками пил чай.
— Как это понять? — спросил Зызы.
И все ждали ответа Губанова, не спускали с него глаз. Он не торопился. Поставил блюдечко, обсосал кусок сахара и положил на стол, потом, расправив усы, усмехнулся:
— Богач раньше вас культуру заграбастает. Вот как это понимается. Вы его не опередите.
— Вот это верно! — Митька хлопнул себя по коленке и победно оглядел лица товарищей.
Но на него никто не обратил внимания. К столу рывком придвинулся Артем. Он распахнул полы зипуна и взялся пальцами за поясок. Лицо его под близким светом лампы стало совсем белое, оттенив густую смолистость бороды. Артем с силой выпустил носом воздух и опустил глаза.
— Ты, — голос его упал на шепот, — ты все сказками пробавляешься. Мы говорим с тобой, душу свою теребим на ленточки, а ты дразнишь нас и отделываешься смешком. Да! Я верно говорю. Ты умнее нас и жизни больше провидел. Но отчего ты не скажешь нам прямо: мужики, дескать, вот где ваш исход. Если ты истинно знаешь. А не знаешь, нам и ждать нечего.
Он рванул на груди рубаху, лицо его перекривилось, и в глазах мелькнули огоньки. Все потупились. Губанов глядел в лицо Артему. В глазах его не было недавней усмешки, рот слегка приоткрылся, и из-под усов выглядывали редкие желтые зубы. Петрушка, затаив дыхание, ждал, что сейчас этот неясный человек выскажется, откроет всем запретные двери и жизнь предстанет ясной, понятной и простой. Но Губанов только крякнул, опустил кулак на стол, и сейчас же на лицо его опять легла прежняя усмешка.
— Если я начну говорить, то не долго пробеседую с вами. Отчетливо?
В этот вечер беседа не клеилась, и разошлись все молчаливые, будто обиженные насмерть.
30
Вскоре после Кузьмы и Демьяна Тарас уходил.
День продажи был непогожий, народу приехало мало, — был только Колыван с Бреховки, купивший омет соломы, да Тугих, приехавший больше для колготы, из любви к торгам. К обеду все было закончено. Тарас подписал бумагу о том, что отказывается от владения участком и что все формальности торгов соблюдены правильно. Участок его переписали на Ерунова, принявшего на себя долги и постройки Тараса.
Если бы не Тугих, то из событий этого дня нечего было б и помнить: так все шло тускло, буднично-просто, будто решалась судьба не человека, загнанного нуждой, а ничтожной твари. Когда пристав уехал, Тугих сыто рассмеялся и хлопнул Тараса по плечу:
— Что, триста тебе возов? Чист молодец, как старец! Выходит, не балуйся, триста возов!
Тарас поглядел ему в лицо, потом ни с того ни с сего трахнул Тугих кулаком в лицо. Тугих подался назад, намереваясь спрятаться за спину других, но Тарас еще раз наскочил на него, ударил кулаком и коленом. Их огарнул народ, начал растаскивать, но Тарас скрипел зубами, не выпускал бороды Тугих из замерзших пальцев, и на губах у него сбилась пена. Разнимали их неохотно: Тарас успел еще раз двинуть Тугих в глаз и вырвать из бороды пук гнедых волос. С огорчения Тугих скоро уехал, посулив Тарасу расправу судом, а над Тарасом шутили мужики:
— Отвел-таки душеньку. Как он, брат, его за бороду притяпал, тот как бык уперся!
— И поделом. Как волк на падаль примчал.
И за этими разговорами как-то забывалось о том, что Тарас скоро должен уйти, что для этого человека открывается новая дорога мытарства, и что эта дорога ждет всякого, кто оплошает и не сумеет уворовать у своей судьбы отсрочки.
Уходил Тарас под вечер. С утра он сложил в сани домашнее барахлишко, посуду, иконы; ребятишки давно сидели на лавках, готовые в дорогу, а он все ходил по двору, по клетям, все выискивая что-то, будто хотел измерить все пути, проложенные по этому дому, построенному с таким трудом.
Петрушка зашел к Тарасу, когда тот надевал на лошадь хомут. Оглядев пустые углы сенец, Петрушка задержался на пороге и намеренно весело спросил:
— В отправку?
— А тебе чего надо?
— Как чего? Проводить знакомого пришел.
Тарас туже сжал губы и ничего не ответил. Петрушка понял, что ему надо или уходить или молчать. Он предпочел второе и принялся помогать Тарасу. Пока тот возился с ребятишками, он запряг лошадь, привязал к саням корову. Тарас не мешал ему, когда он усадил ребят, закрыл их сверху дерюжкой, а в ноги наложил соломы. И когда все было готово, он коротко спросил, взявшись за вожжи:
— Трогать, что ль?
Тарас согласно мотнул головой и прошел еще раз в сенцы. Подводу он догнал на загумнах. Петрушка заметил, что Тарас бежал как-то боком, то и дело сморкался и надвигал на лоб шапку. Он на одно мгновенье представил себя на месте Тараса, и в груди сразу стало пусто и холодно. Сзади оставался обжитой угол, заведенный порядок жизни, а впереди было поле — пустое, пестрое, обшарканное ветром, сбившим тонкий пласт снегов в низинки и к полынным межникам.
Когда Тарас догнал подводу, Петрушка привязал вожжи к грядке саней и пошел рядом с ним, подгоняя оступавшуюся, тяжело несшую раздутое брюхо корову.
— Ну, как же теперь?
Он боялся, что Тарас обругает его или вовсе не ответит на вопрос: тогда вся эта процедура с проводами покажется ненужной и даже стыдной. Но Тарас неожиданно просто сказал:
— А
