Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов
Этот мотив стремления к краю, к концу может задавать тон в стихотворении, выявляясь сразу, с первой строки («У дороги края нету…»), может приходить в предсмертном сне («Мальчик замирает, видит сон последний, / Будто мать уходит, больше не придет. Без конца заборы, темные дороги…»), может, наоборот, стряхивать долгое оцепенение – как, например, в стихотворении «Сказка»: «Мальчик вырос в атамана, / Сжег деревню, мать-отца / И ушел на лодках рано / У земли искать конца».
Мир в ранних платоновских стихах погружен в сон, в дремоту, с которыми сопротивопоставлены иные состояния (темнота – свет; зрение – слепота, смерть. Здесь – целый букет тем-символов, который «реализуется» позднее, к рубежу 20-30-х годов.
Сну, дремоте подвержены у Платонова и дети, и взрослые люди, и старики, и собака, и птица, и поля, и даже арбуз. «Сон ребенка – песнь пророка» – в этих словах можно увидеть одну из исходных формул восприятия и оценки мира начинающим поэтом.
Развертываясь в конкретное содержание, эта формула определяет пророчества и «положительные», и «отрицательные»:
Сны его несут далёко,
Улыбаются и на руки берут.
Мать другая грудь сосать давала,
Много рук протянуты и ждут.
Бессознательно-родственное отношение младенца к миру («мать другая») станет одной из составляющих платоновского «осознанно-детского» взгляда на действительность.
Детские сны могут пророчествовать и «от противного», то есть являть видящему их не-Истину, соблазн, который не надо принимать, от которого предстоит отказаться. В стихотворении «Сказка» мальчику снится «богатырь в зеленой шапке», который
несет в руках царевну,
Девок наших румяней,
Дочерь бога, королевну,
Глаз светлей степных огней.
Но мальчику, взволнованному этим сновидением, предстоит связать свою жизнь не с царевной – это значило бы поддаться соблазну. Мальчик «с думой обручится» и уйдет «у земли искать конца»:
Шапку с головою скинул,
Сам оперся на весло,
А царевну в море кинул, –
Без нее в душе светло.
В. Пронин и Л. Таганов, отмечая это стихотворение в своей работе, считают, что «реальная направленность мысли в конце концов побеждает фантастический зачин, сказочная ситуация ломается, сказка обретает жестокий „разбойный“ финал, который, думается, больше соотносится с жизнью, нежели с литературными образцами»[36]. Наверное, ситуацию можно увидеть и по-иному: побеждает как раз идеальная направленность мысли, и финал, не такой уж жестокий (если не потерять из виду акцент на «обручении» с мыслью, а не с невестой), больше соотносится с жизнью юношеской идеи о «свете сознания». Здесь же и первые, еще не вполне ясные, знаки андрогинного отношения к жизни – мотива всего последующего творчества Платонова.
Мотив сна, чаще всего детского, группирует вокруг себя несколько других, соотносимых с ним по семантике и символике. Чрезвычайно интересно в этом отношении стихотворение «Слепой»: «Платонов рисует характерный для его ранних идейно-эстетических поисков образ „слепого“ человека, который ищет ответа на „тайны Вселенной“ и находит его в „тихой песне“ ночи»[37]. В книге «Голубая глубина» «Слепой» следует непосредственно за стихотворением «Во сне», с цитированной выше первой строкой «Сон ребенка – песнь пророка» и с обещанием: «Вспыхнет кроткий и печальный / Ранний утренний твой свет».
Предчувствие света приобретает в «Слепом» характер драматический, а вся символика предыдущего стихотворения подхватывается, разветвляется и сопровождается интонацией страстного призыва и убеждения. В стихотворении «Во сне» ребенок «пришел один с дороги, / Замер сердцем и упал». Слепой – словно увиденный по-иному ребенок. С первых строк он приобретает косвенную характеристику ребенка – через указание на сиротство: «…без матери в поле». В тексте есть и прямая параллель с «Во сне»:
У стены, у стены на дороге
В смертном ужасе замер и ждешь…
Мотив пророческого сна модифицируется в «Слепом» в более напряженную и имеющую открытый философский характер тему «зрения посреди темноты» (Л. Карасев). Герой, «в ослепительном свете ослепший», оказывается самым зрячим в темноте:
О, не бойся, слепец позабытый,
Больше всех ты своей слепотой,
Одному тебе тайный и скрытый
Свет открою и буду сестрой.
. . . . . . . . . . . . . . .
Ты слепой, но в тебе свет таинственный…
Возвращаясь к мотиву иного зрения, пробуждающегося в темноте, во сне, в слепоте, выделим также стихотворение «Мы дума мира темного…» (в «Голубой глубине» – «Мир»), соединяющее социальную и философско-символическую направленность с первых строк:
Мы дума мира темного,
Несказанное слово.
Смысл усиливается в третьей строфе, напоминающей строки «Слепого»:
Поет слепая птица
И в песне видит свет,
Ей ветер в поле снится
И в мире чего нет.
Здесь символика темноты-света, пророческий сон, «отрицание отрицания»: слепота, усиленная ночным временем, превращается в ясновидение, и происходит это с помощью песни: «…песня – почти голос Вселенной, указывающий человеку на его предназначение»[38].
Детская привычка – принцип «делания наоборот» приобретает уже в ранних стихотворениях Платонова характер «совмещения противоположностей», врожденная любознательность перерастает в аналитичность, однако жажда метаморфоз, невозможных в обыденной жизни превращений сохранится в его сознании навсегда.
Одно из наиболее часто употребляемых в платоновской поэзии слов-понятий – смерть. Если учесть, что целый ряд стихотворений был написан в юношеском возрасте, интересно отметить следующее. Детская психика относится к смерти одновременно и как к тайне, которую хочется разгадать, и как к вещи принципиально неприемлемой, выстраивая для себя многочисленные способы «обмана» смерти, бегства от нее, победы над ней. Один из наиболее близких ему вариантов (и наиболее популярный, заметим, в сюжетах народных сказок) – оживание или оживление. В стихотворении «Мертвый», сохраняющем этот «детский взгляд», наиболее соответствует необратимой сущности смерти лишь «однозначное» название. Текст же словно борется с этой однозначностью.
Встречается «уравнивание в правах» жизни и смерти («И смерти и жизни нету конца»), и «недоверие» к уходу в небытие («Я сердцем знаю, / Что не истаю / Я в этом мире, / В зеленом пире»), и даже какая-то «игрушечность» в обращении со смертью («Мальчик вырос в атамана, / Сжег деревню, мать-отца…»).
Широко известны платоновские слова о том, что «невозможное – невеста человечества,
