Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов
У него всякая мысль, всякая тайна переходили в чувство и становились горем и тревогой сердца. – Платонов унаследовал у Достоевского представления о способности человека переживать мысли. В «Бесах» Ставрогин замечает в разговоре с Кирилловым о смерти, что «почувствовал совсем новую мысль» (т. 7, с. 250).
У Толстого есть понятие «сердечной мысли». Платонов эту способность ощущал и в себе: «Я всегда должен сначала найти какой-то темный путь для сердца к влекущему меня явлению, а мысль шла уже вслед» (Живя главной жизнью. С. 160, 167).
Немость вселенной была нарушена электричеством – тончайшим и легчайшим газом, пылью пылинок, который скучился, смерзся в вещи и родил все остальное. Инженер Баклажанов. – В качестве эпиграфа к 23 главе повести приведена цитата, подписанная фамилией персонажа, которую писатель использовал в качестве псевдонима. Платонов пересказал физическую теорию происхождения материи из электричества.
– Свет есть тоже эта пыль – электричество… Значит, от атомов отделяется пыль и они менеют сами, потому что превращаются в свою пыль. И будут менеть до тех пор, пока не пропадут совсем. И пыль их пронесется неимоверные, неисчислимые пространства и пути – так велик был удар атома об атом по сравнению с величиной отколовшейся пылинки. Такой идет круговорот во вселенной. Из электричества нарождается вещество и от электричества оно умирает, чтобы опять через миг воскреснуть и зацвести другим огнем. – Платонов высказывает концепцию космического происхождения жизни. Ее источник назван в рассказе «Невозможное»: «У шведского физика Аррениуса есть красивая поразительная гипотеза о происхождении жизни на земле. По его догадке – жизнь не местное, не земное явление, а… переправлена к нам с других планет… Вероятно… земля… из… света… образует жизнь…».
– Я поплыву, а не полечу по электричеству. Электричество – газ легкий, но есть легчайший – магнитная энергия. Ею, пылью пылинок, я наполнил снаряд. Он легче и пустее, чем голубое межзвездное море. Там электромагнитные волны, у меня же в снаряде одна магнитная энергия. Я сделал как бы воздушный шар для полета с звезды на звезду. – Здесь «фотоэлектромагнитный резонатор трансформатор» становится летательным космическим аппаратом, устройство которого подробно объясняет Ивану его создатель. В повести воспроизведен способ передвижения «летательной машины» в космическом пространстве, который до этого уже был описан в рассказе «Потомки солнца»: «…сделаны в институте Баклажанова машины, гонимые светом. Двигаться по переменному электромагнитному полю очень легко…»
– Тут, товарищ, рай. – Эпизод пребывания героев повести в раю связан с сюжетом пьесы Маяковского «Мистерия-Буфф». Возможно, Платонову была известна мистерия А. В. Луначарского «Иван в раю».
Алахарь – дармоед, лежебока.
Иван потрогал райское существо – жидко и хлебло. Дай, думает, я ему шарахну разик, все одно звезду зря гнетут. Какой же тут рай, если б тут жили злобствующие, я б их уважал, а то мразь блаженная. И Иван дернул существо кулаком по сердцевине. – М. Вайскопф указал источник богоборческого мотива разрушения рая в поэме В. Маяковского «Облако в штанах» и пьесе «Мистерия-буфф»: «апокриф о разрушении Христом преисподней – с тем существенным различием, что схождение Христа во ад замещено здесь… подвигами Васьки Буслаева в Небесном Иерусалиме» (Вайскопф М. Религия Маяковского. С. 45).
…а солнце вдруг потухло <…> Стал быть мрак. – В финале повести Платонов обращается к приему реализации одной из своих поэтических метафор:
Солнце мы завтра расплавим,
Выше его перекинем мосты.
(«Познаны нами тайны вселенной…»)
Герои «Рассказа о многих интересных вещах» верят, что скоро «овладение солнцем станет порядок рабочего дня» («О культуре запряженного света…»). Образ погасшего солнца означает не гибель мира, а, как это ни парадоксально, освобождение человека от власти материи и времени: «На вершинах труда исчезает мир, и ты свободен, и тебе не страшно» («В звездной пустыне»).
Стихотворения*
Рационализм и «техницизм» раннего Платонова со временем уступает место вниманию к внутреннему миру человека, его психологии.
Стихотворения Платонова могли быть сюжетными и бессюжетными, могли вызываться впечатлениями как городскими, так и деревенскими («окраинными»), могли сожалеть о «тоскующей вербе» и грезить о «взорванной бесконечности» – но в каждом из них – одна главенствующая, «нерасчлененная» эмоция. Очень часто такая эмоция, перекликаясь с пафосом учения Н. Ф. Федорова об «общем деле», имеет в своей основе детское неприятие неродственности и детское же неприятие неотвратимости смерти. Проективный же характер федоровского учения – то есть стремление показать мир долженствующий – нашел выражение в поэтизации стремления к невозможному, дальнему, тайному… А с этим, в свою очередь, связано желание изменить взаимоотношения человека с пространством и временем, желание видеть человека его хозяином.
С 1919 года в стихотворениях при сохранении мотивов бессмертия и преодоления неродственности резко расширяются масштабы ожидаемых преобразований («я» совершенно сходит на нет и заменяется многократно повторенным «мы»).
Такие стихи, как «Путь в горы», сочетают в себе все основные мотивы послеоктябрьской поэзии Платонова: новая, преобразующая мир сила машины и сознания – растущего из земли, совокупные усилия людей, позволяющие преодолеть «враждебность» мира, и масштабность, бесконечность поставленной задачи.
В. Пронин и Л. Таганов отметили философичность уже самых ранних стихотворений и обратили внимание на сохранение с годами этой «первоосновы». Платонов, «декларируя отказ от духовного странничества, не может совсем отойти от него, только выражается он теперь в пролеткультовской форме»[34]. Авторы считают «машинную эстетику» Платонова (отличая ее характер от пролеткультовской В. Кириллова и М. Герасимова) «формой» и «данью эпохе». Но тогда придется считать «данью эпохе» и «формой» всю «инженерно-техническую половину» воронежского периода жизни Платонова.
Видимо, здесь нужно вести речь о типе творческой личности и признать этот тип универсальным. И «машинизм» Платонова-поэта – не форма, а естество. Это подметил еще в 1922 году В. Келлер: «Его лирика воистину естественное отправление, какое-то органическое продолжение его проникновенного, слитого с миром существа»[35].
Детская и юношеская любознательность, известная своим наивным повтором «А что дальше? А дальше?», конкретизируясь в реалиях воронежской окраины начала XX
