Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
— Уходился? Тогда бросай, я допашу?
— Ни черта!
Петр завернул лошадей и пошел по продольной линии навстречу горячему перед закатом солнцу. Соблазнившая мысль опять вынырнула и заточила затылок. И, прислушиваясь к ходу этой мысли, Петр чувствовал, что, получив Настьку, он утерял более ценное, утерял свободу, независимость, право на отчаянность, на озорство. И это утерянное вязалось почему-то с образом Дони.
К вечеру Петр почувствовал себя утомленным и не знал, что утомило его больше: пахота или нерастащимая тяжесть раздумий.
Отказавшись от ужина, он прошел к Митьке. Тот сидел в молодом садике около заплетенной из свясел в виде кибитки, на столбиках, кровати и тесал ножом колодку к граблям. Над его головой, на тонкой березке, задорно чирикал скворец, прыгая вокруг скворечницы. Молодые яблоньки трогательно тянули лишенные завязей ветки и были похожи на подростков-девчонок, сошедшихся в веселый табунок на приветливой луговине.
Петр завистливо оглядел Митьку, аппетитно сопевшего в такт мельканию ножа по твердому дереву.
— А у тебя тут здорово!
— У меня-то? — Митька откинул со лба прядь волос и темными невидящими глазами глянул на приятеля. — Да как же не хорошо? Первый сорт. Я из избы совсем ушел. Тут и сплю. В избе муха несказанная и вонь от моего тестюшки-то, чтоб его лихоманка трахнула!
— В самом деле, первый сорт. Ульев пяток — и форменное блаженство.
Петр сел на камушек и развернул кисет.
— Ты еще не уехал?
Митька скосил глаз, проверяя свою работу, и видно было, что ему до Петра очень мало дела и спросил он его без всякого интереса.
— Утром поеду.
— И Настька опять?
— Не знаю пока.
— Ей там способнее. Тут одна Донька все кишки проширяет. А там от греха подальше.
Опять Донька! Петр с ожесточением плюнул на широкую ладонь лопуха и с непонятной себе жестокостью спросил:
— Ничего не узнал про этих соколов-то?
Митька не сразу догадался, о чем речь, и с минуту вопросительно глядел на него.
— Ты об чем? Об этих благодетелях? Узнал. Теперь все ясно.
— Ну?
Митька бросил колодку, воткнул нож рядом с собой в землю и потер ладонями о колени.
— Конечно, больше догадки, но главное уж проступает. Не дадут они нам ими командовать. Вот что, дорогой товарищ. Их, брат, такая шайка собирается, что с ними голыми руками не справишься. Вся сила в Цыгане. Этот черный враг путается по сторонам, мухлюет, промышляет чем-то, а сюда все слухи приносит. Он у них вроде разведчика. Под Птанью, у Ельца, под Лебедянью — везде ихние организации. Слух есть, что головка-то в совете, чуть ли не в губернии пригрелась. Нам супротив их стоять трудно. — Он покрутил головой и раздумчиво взялся за правый ус — Сила, понимаешь, деньги, связь с умным народом — вот что у них, а у нас глотка и руки. На этом далеко не проскачешь. Иные державы подмогу дадут.
Петр слушал Митьку, не прерывая. В его словах чувствовалась близость схваток, конец мирной на вид работе в совете, близость того, чего так не хватало ему после памятной беседы с Ворониным.
Давно спустились сумерки. Сквозь редкую толпу яблонь желтоглазо проглянул огонек чьей-то избы. Издалека откуда-то послышался голос Мажи:
— Митька, где ты, родимец? Аль ужинать не будешь?
Приподнимаясь с камушка, Петр положил на плечо Митьке руку и дружелюбно сказал:
— Все перетерпим, не трусь. Следи, выспрашивай. Если что будет подозрительное, накажи мне. Мы их так скрутим, что кости затрещат. В волнах еще ничего не видно, а нам с ними церемониться нет резону.
Митька отчаянно махнул рукой:
— Эх, Степку бы сюда! Мы бы их в момент накрыли!
— Да, Степка нужен. Но он теперь далеко. Его в губернский совет на большую работу направили. Пошел парень ходом.
— Этому парню нигде остановки не будет.
И в этом замечании Митьки Петр уловил невыговоренное: Степка пошел далеко, а ты, дескать, высоко брал, а низко сел. Но это сейчас не обидело.
Путь его лежал мимо Борзых. Если б это было днем, Петр обошел бы садами, сейчас же подумалось, что предосторожности излишни и его никто не заметит. Он смело тронулся узкой стежкой, криво прорезающей зелень луговины. Вот садовый плетень. У того вон колышка с обитой крынкой он когда-то ждал Доню. А вот ноздреватый, будто выеденной прячущимися под ним жабами, камень. На нем сидел Дорофей Васильев и ругал его за просыпанные семена. Даже дворовые ворота с коричневым крестом и глазастыми буквами «Д» и «Б» (раньше Петр раскрывал их содержание так: «Дай боже» и «Далдон Брюхатый»), и те помнились, как изученное лицо близкого родственника. Заглядевшись, он споткнулся о камень, выругался сквозь зубы, и когда поднял глаза, перед ним стояла Доня. У Петра окаменели ноги, и ворот рубахи затеснил дыханье. Сделав над собой отчаянное усилие, он повернулся было в сторону, намереваясь избежать встречи, но Доня тихо ойкнула и сдавленно спросила:
— Это ты, молодожен? Что это поздно ходишь? Небось, молодая жена изождалась…
Смех ее резнул ухо наигранным безразличием и вызовом.
Петр, за мгновение перед тем не знавший, что сказать в ответ, если Доня заговорит с ним, вдруг почувствовал себя легко и непринужденно, будто перед ним стояла не Доня, а чужая молодая баба. Сбив на затылок фуражку, он весело ответил:
— Уж остарели. Небось спит без задних ног.
— Иль надоел?
— Пора. Хороший человек в час тоску нагонит, а мы уж полпуда соли вместе съели.
Доня журкнула неясным смехом и потянулась. Петр проследил за взмахом ее рук и услышал, как в плечах у нее хрустнули кости. Он сам не знал, какая сила вдруг приблизила его к Доне, ему показалось, что он целую вечность стоит перед ней и глядит в ее мерцающие глаза. Слова соскочили с языка сухие, как подхваченные ветром листья:
— Серчаешь на меня, а?
Доня выпрямилась, оглянулась на стороны и, отстраняя от себя руки Петра, отозвалась оборванным шепотом:
— Не подходи. И без тебя тошно. Нечего мне серчать, раз я тебе без надобности. Иди своей дорогой.
— Идти?
Она овладела голосом и ответила
