Любимых убивают все - Сабрина Хэгг
Он вздохнул. Его замерзшие пальцы резкими движениями выдергивали сухую траву из земли. В глазах стояли слезы, но он не плакал. Аксель никогда не позволял себе плакать при матери.
Он смотрел на лица папы и Робби – на их вечные, застывшие в камне улыбки, и молчал. Молчал беспомощно. Молчал, вспоминая. И трагедия его была не в том, что он помнил так много, а во всем том, чего не помнил, во всех мелочах, которые стерлись, выветрились за полтора года. Он стерпел бы любую боль – даже ту лютую, безжалостную, что накрывает в первые месяцы после потери, – лишь бы все воспоминания о папе с братом – живых, счастливых и не очень – вновь оказались к нему настолько близко, насколько близко могут подкрасться воспоминания.
Аксель боялся забывания любимых больше самой смерти, больше всякой боли. И тем не менее помнить их так, как помнил он, было сродни жесточайшей из пыток.
– Идем, – негромко сказала Кристин. Ее холодные пальцы крепче сжали плечо сына.
Аксель поднял взгляд на мать. В ее глазах – потемневших, блеклых – отражались потери и огни свеч. Она не плакала. Но губы ее дрожали.
Аксель накрыл ее ладонь своею и сказал:
– Я еще побуду здесь. Домой пройдусь пешком.
Кристин кивнула. Ее рука выскользнула из ладони сына, прижалась маленьким кулаком к пустой уставшей груди.
– Я пока приготовлю ужин.
И она развернулась торопливо, зашагала в сторону выхода. Под ее подошвами хрустели сухие ветки, зелено-синие иголки.
Аксель долго смотрел матери вслед. Он понимал, почему ей хотелось бежать отсюда, бежать как можно скорее. Здесь, на сыром и мрачном кладбище, Арвид с Робби были от нее несравнимо дальше, чем дома, где на полках стояли их журналы и книги, где деревянные половицы помнили шорох их ног, где подушки хранили тепло их сонных щек.
Здесь, склонившись перед холодными могилами, Аксель и сам не чувствовал ничего, кроме барахтающейся в груди боли и острой тоски. Только здесь он понимал, как сильно скучал по ним, как в глубине души не верил в то, что и впрямь ничего не может сделать, чтобы изменить случившееся. Только здесь понимал, как он в своих покойниках умирает, как растворяется в их неприсутствии.
Вдруг в кармане пальто завибрировал телефон. Аксель сначала не собирался вытаскивать его, но, подумав о том, что это может быть Кристин, все же достал смартфон из кармана. Как оказалось, сообщение пришло от Йенни.
Jenny Andersson: Привет. Ты был на кладбище? Все хорошо? Ты дома сейчас?
Axel Ekland: Привет:) Да, все нормально. Мама только что уехала домой. Я еще на кладбище, но скоро тоже пойду домой.
Телефон молчал меньше тридцати секунд.
Jenny Andersson: Я сейчас на ужине у бабушки и ее мужа, они живут в красном доме через дорогу от кладбища. Если хочешь, можем встретиться? Я тебя провожу хотя бы до центра.
Axel Ekland: Нет, спасибо. Я хочу немного побыть один. Наслаждайся вечером!
Jenny Andersson: Да, конечно, я понимаю.
Аксель смотрел на экран с минуту. Он улыбнулся, засунув телефон обратно в карман. Его уставшие глаза скользили по портретам на могилах.
«Вы бы были от нее в восторге», – сказал он одними губами. Камни молчали в ответ.
Аксель, повинуясь зову нестерпимой внутренней тревоги, позвонил маме. Он не решался, не хотел даже самому себе озвучивать, чего именно так боялся в ту минуту. Но когда Кристин ответила, Аксель вздохнул с облегчением. Он как-то совсем не к месту сказал на прощание, что любит ее. В ответ донеслись неразборчивые шорохи, а затем – короткий вздох. Потом закричала во весь голос тишина.
Акселя накрыло темными, мутными волнами воспоминаний – как накрывает при наводнении маленькие приземистые домики.
Чуть больше года назад, в обед, вернувшись из школы, Аксель с удивлением обнаружил, что мамы не было в спальне (она проводила там целые дни в первый месяц после смерти Робби), не было в прилегающей ванне, не было в зале. Ее запылившиеся выходные туфли стояли на своем привычном месте. Он звал ее, бегал из комнаты в комнату, пока с силой не раскрыл дверь в общую ванную. Кристин стояла у сушилки для полотенец, привинченной к стене, на шее ее краснел шарфик. Один конец его был привязан к металлической трубе, и дрожащие руки с силой сжимали ткань. Дикими, безумными глазами мама оглядывалась вокруг. По ее бледным щекам змеились слезы. Акселю тогда показалось, что смерть уже стояла в углу комнаты, ждала терпеливо, когда все кончится. С показным спокойствием он подошел к матери, нежно и заботливо снял с ее тонкой шеи шарф, и она – обессиленная, истощенная – упала ему в руки. Все равно что тряпичная кукла. Он говорил подбадривающие слова, но сам не понимал того абсурда, что срывался с его губ. Аксель уложил Кристин в постель, дал ей снотворного. И вскоре она забылась горячим беспокойным сном. Тогда, по-прежнему не смея покидать материнской спальни, он закрыл лицо руками, заплакал. В тех слезах не светилось надежды, в них не было жалости. Это плакали его пустота, его необъятный ужас. Он тогда всерьез задумался о том, чего не мог себе даже представить прежде – каково ему будет потерять еще и ее. Аксель с устрашающей ясностью понял, что этого пережить не сможет.
Он просидел на кладбище еще час – с погребенными во влажной земле коленями, искусанный холодным ветром, сокрушенный под грузом всего, что он помнил и чего не помнил. Чего никогда не вспомнит.
Когда кладбище осталось мерцать свечами за спиной, Аксель перешел дорогу и зашагал вдоль длинного красного дома. Они с Йенни часто ходили здесь летом. Тогда она показывала ему, где живет бабушка, рассказывала, как проводила с ней раньше все субботы. Аксель не знал, что скажет при встрече, какую отговорку придумает, лишь бы оправдать необходимость увидеть ее сейчас.
Остановившись у нужной двери, Аксель нажал на пузатый звонок. Громкий, но приятно-мелодичный звук раздался из дому. Дверь открыла Йенни. Она была в красном рождественском свитере с оленями, который казался ей большим на несколько размеров, в теплых домашних носках. Из свободной косички во все стороны торчали угольные прядки. Такая домашняя, родная, она стояла
