Собаки и волки - Ирен Немировски
– Ну ты и дурачина, нам же нужен кто-то совсем главный, чтобы решить, кто из нас победит!
– Когда мы вас побьем, нам не будет нужен главный, и так будет понятно, кто победил!
– Но во время войны, – возбужденно сказала Ада, – пока мы будем биться, кто же будет главным? Заботиться о…
Она сделала неопределенный жест рукой.
– О других… о тех, кто не захочет сражаться…
– Кого ты предлагаешь? – подозрительно спросил Бен.
Ада опустила глаза и тихо сказала:
– Гарри Зиннер.
Ее сердце замерло от того, что она всего лишь произнесла вслух его имя. Она долго хранила секрет: со дня их короткой встречи прошло уже шесть месяцев, и с тех пор она его больше не видела. Но она никогда его не забывала, и то, что она назвала его по имени, как будто вызвало его призрак здесь, в их с Беном убогой спальне.
Бен хихикнул:
– Это еще кто такой?
– Да он выше тебя! – крикнула она дрожащим от негодования голосом, с чисто женской интуицией безошибочно выбрав самое уязвимое для мужского самолюбия (для своих восьми лет Бен был маленьким).
– Он, по крайней мере, намного выше тебя, – сказала она, показав рукой рост Гарри. – И еще он сильнее тебя! Он умеет такое, что тебе и не видать! И еще он ездит верхом.
– Ты видела, как он ездит верхом?
Чтобы не врать на словах, она кивнула.
– Неправда!
– Нет, правда!
Некоторое время они орали во все горло, бросая друг другу «нет» и «да» в искаженные от ярости лица. Когда они, наконец, замолчали, охрипнув и устав от собственных криков, стало слышно, как на кухне томно напевает Настасья. Тетя Раиса ушла за покупками к Альшвангу, портному, который одевал городских буржуа; мужчины занимались своими делами, а Лиля была в школе.
– Поклянись! – наконец потребовал Бен.
Ада поклялась так, как это делала Настасья: быстро перекрестилась.
– Вот те крест святой, клянусь!
– Сесть на лошадь не так уж трудно, – сказал Бен, помолчав немного. – А вот купить лошадь гораздо труднее. Но он не умеет ни залезть на подножку трамвая, прицепившись к ней так, чтобы объехать на нем весь город и не попасться на глаза полицейским, ни повести шайку мальчишек с Еврейской улицы против рыночных, ни драться один на десятерых…
– Ты дрался один против десятерых? Когда?
– Больше раз, чем у тебя зубов, девочка моя, – обиженно огрызнулся Бен, повторив язвительную отповедь Настасьи одной торговке селедкой, ее сопернице, обвинившей ее в том, что до сих пор никто из ее любовников никогда не предлагал на ней жениться. Устав от криков и бурного спора, Ада и Бен замолчали. Уже наступили сумерки: зимой темнеет рано. По комнате, виляя и шевеля усами, неторопливо прогуливался таракан, его товарищи карабкались по стенам, радуясь исходившему от печки теплу. За ними не гонялись: это был признак достатка в доме. Сквозь замерзшее оконное стекло тускло поблескивала вывеска соседа-сапожника – позолоченный жестяной сапог со шпорой, припорошенный снегом и освещенный слабым светом уличного фонаря. Все было тихо, но этот покой был тоскливым и безрадостным. Ада уткнулась лбом в подушку и закрыла глаза. Сквозь веки ей виделась длинная дорога в ночи, но ночь эта была летней и теплой. Она шла вместе с Гарри. Гарри устал, и она поддерживала его; Гарри был голоден, и она кормила его. Потом ей стало страшно, холодно, плохо, и Гарри утешал ее, успокаивал, защищал. Игра стала похожа на сон, видение было явственным, но залитым особенным светом, серым и бледным, как в первое мгновение рассвета, а звуки – голоса детей, сбежавших вместе с ними, смех Гарри, их шаги по дороге – были слышны отчетливо, хотя и приглушены расстоянием. Гарри! Какое прекрасное имя… Как у принца… Этого было бы достаточно, чтобы заставить ее полюбить его. Даже если бы она никогда не видела ни его лица, ни его дома. Чтобы ее впустили, хотя бы на порог, чтобы она увидела комнату Гарри, его игрушки… Возможно, он разрешил бы ей прикоснуться к ним. Возможно, он скажет, положив в руки Ады книги, коробки с цветными карандашами и воздушные шарики:
– Возьми. Я хочу с тобой поделиться.
Она почти слышала, как он шепчет ей на ухо. Погрузившись в лихорадочную сонливость, она почувствовала щеку своего воображаемого спутника рядом со своей, свежую и нежную, как персик. Она взяла его за руку. Она заснула.
6
Евреи из нижнего города были крайне религиозны и фанатично следовали своим порядкам; евреи из богатых кварталов строго соблюдали ритуал. У первых иудейская вера была заложена настолько глубоко, что отделиться от нее казалось так же невозможно, как жить без сердца. Для вторых верность традициям отцов представлялась хорошим тоном, доказательством достоинства, нравственной утонченностью, не менее, а может быть, даже и более, чем подлинная религиозность. Между этими двумя классами, каждый из которых был набожен по-своему, мелкая и средняя буржуазия жила по-другому. Они обращались к Богу с просьбой благословить деловую сделку, вылечить родителей, супруга или ребенка, но тут же забывали об этом, а если и вспоминали, то со смесью суеверного страха и робкого недовольства: Бог никогда не давал… именно того, о чем его просили.
Отец Ады время от времени ходил в синагогу, как приходят к капиталисту, который мог бы, если бы захотел, помочь с бизнесом или даже навсегда вытащить из нищеты, но у которого слишком много просителей, которому надо защищать слишком многих и который действительно слишком богат, слишком велик, слишком могуществен, чтобы думать о тебе, скромном земном существе; но у которого всегда можно встать на пути… Почему бы и нет? Может быть, он заметит?.. Или еще, когда все шло не так, о Нем вспоминали с тихим ропотом, вздыхая: «О Боже, Боженька!», со слабой надеждой и печальным, покорным упреком: «Почему ты меня оставил?»
Но традиции были слишком сложными, слишком странными, и следовать им неукоснительно было трудно. Какие-то из них соблюдали, а что-то просто бросали. Постились раз в году, а на Пасху ели пресный хлеб без дрожжей, и если его положить на одну тарелку с обычным русским хлебом, то это считалось страшным грехом. Один раз такое произошло, просто по небрежности, и ничего плохого не случилось – Божья кара не поразила семью. Жизнь продолжилась. В детстве Ада видела, что единственное, что взрослые соблюдают, – это постный день (и даже это впоследствии было забыто). Отец объяснил ей,
