Дни убывающего света - Ойген Руге
Если ему удастся, думал Маркус, не наступить до остановки ни на одну щель, то тогда автобуса не будет. Здесь частенько отменялись автобусные рейсы, на маршруте ходили старые «икарусы» с двигателем в задней части, и если этот рейс отменится, то на этом вопрос будет решен, так как в воскресенье следующий автобус придет только через два часа. Но при этом нельзя наступать на расшатанные плитки, расшатанность считается щелью, так задача усложняется. Муть ускорила шаг, и Маркусу пришлось хорошенько концентрироваться.
Уже издалека он услышал зазывный перезвон церковных колоколов, ему не надо было поднимать голову, чтобы понять, с кем здоровается Муть.
— Вот так да, — воскликнул Клаус. — Куда путь держим?
Клаус был пастором.
— Слушай, мы на автобус спешим, — ответила Муть. — У мамы сегодня день рождения!
Маркус удивленно поднял голову, на секунду всего, но тут же наступил на щель.
— Вот дерьмо, — выругался Маркус.
— Но вы же сегодня вечером придете на молебен о мире, — напомнил Клаус.
— Посмотрим, успеем ли, — ответила Муть.
— Как жаль, — прокричал Клаус им вслед. — Именно сегодня!
Автобус подъехал, едва они дошли до остановки.
Задний двигатель тихо брякнул, автобус тронулся. Старый «икарус» медленно набирал скорость. За окном картинки, которые он видел каждое утро: жнивье, сосны, серебристые силосные башни на заднем фоне (Фрикель утверждал, что на самом деле это пусковые установки русских ядерных ракет).
У него как-то появилось ощущение, что мать надо поддержать.
— Я к отцу больше не поеду, — заявил он.
— Что случилось? — удивилась Муть.
Он быстро взвесил все побочные эффекты этого варианта: Берлина не будет, кино, Музея естествознания — но всё это так редко бывало, что он мысленно согласился (особенно в связи с тем обстоятельством, что когда-нибудь, скоро, он станет достаточно взрослым, чтобы ездить в Берлин самостоятельно) отказаться от милости «время от времени попадать в гости к папе».
— Засранец, — пробурчал Маркус.
— Маркус, пожалуйста, не надо!
— Засранец, — повторил Маркус.
— Маркус, я не хочу, чтобы ты говорил так о своем отце.
Автобус остановился ненадолго, зашла какая-то бабушка, села на передний ряд. Когда автобус тронулся, Муть сказала:
— Я была замужем за твоим отцом, и ты у нас родился, потому что мы любили друг друга. А тот факт, что мы расстались, не имеет к тебе никакого отношения. Твой отец ушел от меня, не от тебя. О’кей?
— Срать я хотел говенную кучу, — ответил Маркус.
Его как-то по-настоящему разозлило, что Муть защищает отца. Он ушел от них обоих — и от него! Сколько всего тот причинил матери. Он хоть и был слишком маленьким, чтобы помнить, уверяла Муть, но всё же помнил, что это такое — когда от тебя уходят. Об ужасе. О пытках. Он помнил поскуливание Мути, тихое, чтобы он не услышал, что отец делал с ней в соседней комнате, это как-то было связано с тасканием за волосы и по полу, «таскать женщин», как-то произнесла Муть, хотя ему за это время, конечно, стало понятно, что это означает нечто другое, но — о поскуливании в соседней комнате он помнил точно, и как он лежал у себя, застывший от страха, и что ребенком всегда болел — оттого что его бросили. Муть как психолог должна в этом разбираться. Как и во снах с рыбьими головами, которые иногда приходили средь бела дня, пока Муть не подарила ему ловца снов.
Показался сельхозкооператив, запущенная территория: повсюду ржавые трактора в высокой траве. Затем свинарник, постройка из бетонных плит, которая всегда приходила ему на ум, когда в школе пели:
«Наша родина — не только города и села…»
— А почему ты сказала, что день рождения «у мамы»?
— Да просто так, — ответила Муть.
Но он знал, что не просто так. Мути было неудобно перед Клаусом, что она идет на день рождения Вильгельма, как-то это не сочеталось: Клаус с церковью и Вильгельм с партией. Только вот — Клаус же совсем не знал Вильгельма (и ее мать тоже не знал), так что отговорка была излишней. Но вместо того чтобы просветить Муть, он спросил:
— А Клаус против ГДР?
— Клаус не против ГДР, — ответила Муть. — Клаус за ГДР в улучшенной версии, с большей демократией.
— А почему он тогда пастор?
— Почему бы нет, — отозвалась Муть. — Каждый может выступать за бо́льшую демократию. В качестве пастора он, например, может устраивать молебны о мире.
У Маркуса не было желания развивать эту тему, он уже чувствовал, что Муть хочет его убедить, но молебны о мире казались ему просто ужасными, «давайте возьмемся за руки и споем», вся эта возня, а после все спали на их участке, напивались и ссали в помидоры: за ГДР в улучшенной версии. Как ее улучшать оставалось загадкой.
Вдалеке виднелся Западный Берлин — белые коробки новостроек, словно из будущего. Там жил Фрикель.
— Почему, интересно, мы не подадим документы на выезд? — спросил он.
— Потому что если мы подадим документы на выезд, — объяснила Муть, — то ты в лучшем случае получишь разрешение по достижении восемнадцати лет. Или двадцати.
— Может, сбежим, — предложил Маркус.
— Не так громко, — попросила Муть.
Решение показалось ему гениальным. Так они от всего избавятся — от Гроскриница, от горшечной мастерской. А отец останется в дураках.
— Как ты собираешься сбежать? — поинтересовалась Муть.
— Ну, как все — через Венгрию.
— Не так-то это просто, — Муть говорила тихо, будто подозревала бабулю в автобусе в сотрудничестве со Штази. — Для въезда в Венгрию нужна виза, ее уже не получить, да и подумай: когда мы перейдем границу, ты никогда больше не увидишь своих друзей.
— Как же, Фрикеля.
— Хорошо, Фрикеля. А других?
— Ларс уже так и так за границей.
— А бабушку с дедушкой? А своего отца?
— Засранца, — ответил Маркус.
— Маркус, — спросила Муть, — между вами что-то произошло? Ты хочешь рассказать об этом?
— Срать я хотел говенную кучу, — отозвался Маркус и стал смотреть, как белые коробки
