Собаки и волки - Ирен Немировски
Лоранс велела швейцарке:
– Вымойте ему лицо и руки, отведите его домой и лишите десерта на этот вечер, чтобы научить его не плакать по пустякам.
Ребенка увели, женщины остались наедине и молча смотрели друг на друга.
– Я была бы вам благодарна, мадам, – холодно сказала Лоранс, – если бы вы не поощряли склонность ребенка считать себя более несчастным, чем он есть. Он просто слишком изнежен.
«Да какая из тебя мать, – подумала пожилая дама, дрожа от ярости и устремив на Лоранс свой взгляд, острый словно кинжал, – чертова девка! Ах, если бы я могла забрать у тебя моего любимого внука и никогда тебя больше не видеть!»
Но вслух она сказала приторным тоном, который вывел Лоранс из себя:
– Не маловат ли он, чтобы воспитывать его так строго?
– Я так не думаю, – сухо ответила Лоранс.
– Его отец в этом возрасте…
– Вы воспитывали его по обычаям вашей страны и вашего народа, но…
Длинное напудренное лицо мадам Зиннер, слишком белое по сравнению с черными глазами, исказилось от ярости.
– Его воспитывали, чтобы он был счастлив! А он счастья не нашел!
– Да, но я, – мягко сказала Лоранс, – я хотела бы воспитать своего сына таким, чтобы он мог переносить испытания, был способен на самопожертвование, владел собой и собственным телом, понимаете?
«Да, – думала старая дама, – легко так говорить, представлять такое будущее для своих детей, когда знаешь, что никто и ничто им не угрожает. Но я… Прежде всего я должна была защитить своего ребенка, а самое главное, еще до меня тысячи женщин одной крови со мной должны были уберечь своих детей от жестокого обращения и голода, от несправедливой ненависти, эпидемий и нищеты… Эта печать лежит и на нас, этот страх навсегда; но как может эта чужачка, дочь счастливого народа, меня понять?»
Лоранс охватила странная слабость. Позже она так и не поняла, почему именно этой женщине, которую она ненавидела всем сердцем, она доверила то, в чем до сих пор не призналась собственной матери:
– Мадам, я не знаю, расстроит вас или обрадует то, что я вам расскажу, ведь вы никогда не любили меня: я хочу уйти от Гарри.
Мадам Зиннер изобразила удивление, но так наигранно, фальшиво и театрально, что Лоранс спросила, побледнев:
– Вас это не удивляет? Вы уже знали? От вашего сына?
На этот раз мадам Зиннер оправдывалась искренне:
– Нет, нет, клянусь! Пусть Бог поразит меня на этом самом месте! Пусть я никогда не увижу больше своего сына, если я лгу…
– Но вы ведь знали об этом, не так ли?
– Да, – прошептала она и сказала еще тише:
– Вы понимаете? Это мой сын… Что он может от меня скрыть? Его лицо говорит против его воли.
– Значит, вы знаете, что он… что эта женщина…
– Да, знаю…
– Должно быть, вы счастливы, – воскликнула Лоранс, – видеть его, наконец, с этой женщиной, с одной из ваших?
– Счастлива? Я?
Она, безусловно, была искренна, она дрожала от ярости.
– Простая девчонка из нижнего города! Это самое худшее, что могло случиться! Именно этого я боялась всю свою жизнь! Я тщетно пыталась спасти его от этой беды, от этого несчастья, от этого проклятия! А теперь он снова оказался среди них…
– Кого их?
– Этих людей… этих авантюристов. Они приносят несчастье, говорю я вам, но от них не убежишь. Они утянут нас за собой.
Лоранс вспомнила эти слова, когда разговаривала с Гарри. После визита к свекрови ей стало ясно, что защищаться бессмысленно: если Гарри толкает к этой девушке не страсть и не его семья, значит, это непонятный зов крови, против которого она бессильна. Она напрасно выбивалась из сил, пытаясь вернуть мужа. Несмотря на все гражданские и религиозные обеты, на самом деле он был мужем не ей, а другой женщине, навечно предназначенным этой другой.
Она подумала: «Я ничего не могу сделать».
И тогда она сказала:
– Нам лучше расстаться.
За двойными дверями и плотными портьерами слуги не могли ничего разобрать; но когда вдруг наступила непроницаемая похоронная тишина, они поняли, что расставание свершилось, и удалились, не проронив ни слова.
27
После того, как Бен ушел, в жизни Ады внешне ничего не изменилось: она отказывалась покидать свое жилье, которое Гарри считал просто конурой, отказывалась принимать деньги от своего любовника.
Она продала несколько картин, рисовала карикатуры для газет и иллюстрированных журналов. Ее имя интересовало многих, но она не поощряла снобов, любопытных, профессиональных энтузиастов и тех, кто спекулировал новыми талантами. Она считала отвратительным использовать свой роман с Гарри, чтобы показать себя миру, завести связи или заработать деньги. На самом деле она всегда была нелюдимым и застенчивым ребенком и могла чувствовать себя легко и спокойно только в одиночестве. Лоранс была права. Ада не была женщиной, у нее не было ни одного из присущих женщинам недостатков или достоинств, она не умела сделать свою бедную комнату уютной, не умела создать вокруг себя приятную и спокойную атмосферу. Совсем наоборот, в воздухе, которым она дышала, казалось, была разлита какая-то неясная лихорадочность, и, как ни странно, именно это привязывало к ней Гарри больше всего на свете: она давала Гарри ту пищу, которой в его жизни до сих пор не хватало, но которая была ему необходима, хотя он этого не осознавал. Горевший глубоко внутри нее огонь придавал ценность самым маленьким радостям и помогал извлекать из печали и разочарований какое-то горькое и странное веселье.
Он восхищался в ней этим добровольным самоотречением, этим презрением к внешнему миру, которое так мало походило на то, что он видел вокруг себя до сих пор. Ту густую и насыщенную кровь, которая текла в жилах его семьи, он здесь едва узнавал, и все же она была той же, но сохранила стремительность и текучесть. Иногда он думал, улыбаясь, что это свойственно дикому, еще не одомашненному животному.
Как и Бен, она могла обходиться без еды и сна, причем совершенно добровольно. Ей не нужны были ни отношения, ни туалеты, ни идеальная обстановка, которую так любила Лоранс.
– Ты живешь как на необитаемом острове, – сказал он.
– Я никогда не жила по-другому. Зачем привязываться к тому, что потом все равно потеряешь?
– Почему потеряешь, Ада?
– Не знаю. Это наша судьба. У
