АУА - Юрий Иосифович Коваль
— Хватит бабок, две уже есть. Надо бы толстую молодку.
— Молодок сколько угодно, но они так все противно одеваются. Вот, например.
— Нет, нет, здесь красные сапоги резиновые, не надо.
— У меня все молодки в красных сапогах. А вот — кабан. Хотите кабана?
— Он — невнятный.
— Так он пробежал очень быстро, я еле успела нарисовать. А вот снова лось. Давайте назовём рассказ «Лось, уйди» и этих охотников возьмём к нему…
Так разговаривали-работали, разбирали-собирали мы книгу, но не смогли вместить все наши желания в 56 полос. Пошли в коридор звонить нашему редактору Леокадии Яковлевне Либет — тут-то и объявился Николай Васильевич.
Не шаркая ногами по полу, но двигаясь потихоньку, подошёл он ко мне, поздоровались. Я стал поздравлять его с книгой «Давно и недавно», недавно которую он мне и подарил. Николай же Васильевич слушал меня как-то невнимательно и смотрел на меня странно. Подойдя ко мне очень близко, он смотрел на мою щёку и даже под щёку, куда-то в шею. Поднявши руку, он вдруг провёл ладонью мне по щеке и сказал:
— Гладкая.
Я смутился и сказал:
— Вы уж меня, Николай Васильевич, извините. На литературных хлебах ряху отрастил.
— Да нет, — сказал Кузьмин. — Лицо нормальное, а кожа-то гладкая. Вы какой бритвой бреетесь?
— Электрической.
— А мне тут подарили бритву, да что-то я не знаю, как с ней быть.
— Да ты принеси бритву, Юра покажет.
Николай Васильевич развернулся медленно и поплыл за бритвой. Принёс он бритву «Агидель», Татьяна Алексеевна усадила его в кресло, сказала мне:
— Побрейте-ка вы его.
Н. В. слабо сопротивлялся, но, видно, побриться ему хотелось. Делать нечего — включил я бритву, стал брить старика. Всем нам было смешно.
— Не беспокоит-с? — спрашивал я.
Н. В. смешливо хихикал.
— Даже приятно, — говорил он.
— Накиньте целковый, барин.
Так и побрил я Кузьмина. Сейчас ему 91 год.
С Татьяной Алексеевной Мавриной работаем мы давно, я привык к ней, и всё порой она меня удивляет. Звонит:
— Юра, надо убрать из рассказа «аньдел мой».
— Помилуйте, Татьяна Алексеевна, зачем?
— А вдруг какой-нибудь читатель напишет письмо, что мы с вами ангелов пропагандируем. Вот и зарубят нашу книжку.
— Не знаю, Татьяна Алексеевна, пускай пишут, что угодно, а я не уберу.
— Так ведь надо убрать.
— Ни за что. «Аньдел мой» создаёт особое качество, окрашивает речь.
— Ничего не окрашивает, а надо убрать.
Спорили мы, спорили, ни до чего не доспорили. В конце концов кое-где убрали, а кое-где оставили.
* * *
Вновь посетили мы с мамой могилу отца. Холодно было, и снежок лежал на могиле. Мама как-то особенно деловита бывает на могиле. Она разгребла снег неизвестной метёлочкой, стали мы ставить привезённые цветы. Это были неведомые мне прежде цветы-шарики в горшках. Какой-то новогодний неживой блеск был в этих шариках-цветах. Зажгли мы и свечку в берёзовой нише, убрали могилу еловыми ветками, наломанными в лесу по дороге. Мама всё велела мне ломать побольше веток. Я ломал.
Слушай, дерево
Корней Иванович был в огромных валенках. Я таких никогда не видывал. Валенки, наверно, валяли на заказ, специально для него.
— У вас, Корней Иванович, валенки сотого размера, — сказал я. — Я таких никогда не видывал.
— Восемьдесят четвертого, — сказал Чуковский. — Мне сейчас как раз восемьдесят четыре года, а я на валенки в год по размеру набавляю.
Была зима 1966 года.
Корней Иванович шагал впереди меня по узкой тропинке, пробитой в глубоком снегу. Я семенил за ним. Вдвоем на тропинке уместиться мы никак не могли.
— Прочитайте же свои стихи, — сказал Корней Иванович, не оборачиваясь.
Положение для чтения стихов было не самым выгодным, даже незавидным. Но другого случая почитать Чуковскому свои стихи могло и не представиться, и я начал:
Жили-были лилипуты,
Лилипуты-чудаки!
— Что-что? — оборотился Чуковский.
— Лилипуты!
— Ага, лилипуты. Ну и что они делали?
— Жили.
— Хорошо, — сказал Корней Иванович, шагая вперед. — Давайте дальше. И погромче.
Ели, пили лилипуты,
Примеряли пиджаки, —
продолжал я, стараясь угнаться за Чуковским, —
Лили, лили лилипуты,
Лили, лили лимонад!
— Лимонад? А вы знаете, какой хороший лимонад пил я в Тбилиси?
Чтение стихов несколько прервалось. Я слушал про тбилисский лимонад, по-прежнему семеня за Корней Ивановичем. Наконец он сказал:
— Продолжайте.
— Может, начать сначала?
— Зачем же. Я все помню. Жили лилипуты, пили лимонад.
— Все-таки начну сначала, чтоб ритм не прерывался.
— Ну, пожалуйста, — сказал Чуковский. По узкой снежной тропинке Корней Иванович уходил от меня, и я, догоняя, кричал ему в спину:
Жили-были лилипуты.
Почему-то меня это смешило, что я читаю в спину огромному Чуковскому, и я орал весело. Но дальше лимонада все-таки не двинулся — Чуковский вдруг остановился. Перед нами стоял на тропе человек. Это был изумительный писатель Борис Владимирович Заходер. Он поклонился Чуковскому. Корней Иванович поклонился в ответ. Они разговорились. Я стоял за спиной Чуковского, не зная, что делать с лилипутами.
— А вот смотрите-ка, — сказал Корней Иванович, оборачиваясь ко мне. — Вот — юный поэт. Он про лилипутов написал.
— Знаю, знаю, — сказал Борис Владимирович. — Добрый день, читал, читал.
К чести Бориса Владимировича надо сказать, что в те времена он не читал ни одной моей строчки. Не печатали.
Прогулка обрастала людьми.
Вышли с тропы на широкую расчищенную дорогу. Здесь оказалось несколько бородатых литераторов с палками в руках. Среди них самым бородатым и, так сказать, самым палкастым был Лев Зиновьевич Копелев. Копелев приветственно замахал палкой, Корней Иванович махнул своей палкой в ответ.
Скоро уже небольшая толпа ходила вокруг Корней Ивановича, а сам Корней Иванович двигался то к своему дому, то к Дому творчества писателей. Я шел чуть сбоку, чуть сзади. Лилипуты откипели во мне.
— Ташкент! — громко рассказывал Корней Иванович. — Там в баню рвались, как на концерт Шаляпина. Вставали в очередь за семь часов до открытия…
— Корней Иванович, — прервал его кто-то, — сегодня мороз. А ведь врачи вам запретили много говорить на морозе.
— Ну и что? — сказал Чуковский. — Я не вижу здесь врачей.
— Но все-таки… надо поберечься!
— Да ведь и рассказать кому-нибудь надо! Ну вас, лучше я дереву расскажу.
Он остановился и,
