АУА - Юрий Иосифович Коваль
Я считаю, что подлинная жизнь — это когда человек оставляет за собой след, большой или малый. А след этот остается, если человек делает какое-нибудь добро. Я считаю, что писательство тоже должно быть таким делом, из которого проистекает добро. Вот мы пишем книги, пишем о хорошем, добром и этим выполняем какой-то свой внутренний долг. Я считаю, что в этом назначение писателя, художника и каждого человека — делать добро.
Однажды я решился прочитать Ивану Сергеевичу свои детские рассказы. Он охотно согласился послушать. Я начал читать:
— «У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй…»
Иван Сергеевич немедленно прервал меня.
— Уберите «между прочим», — твердо сказал он.
— Да как же, Иван Сергеевич, интонация…
— Уберите — и все, никаких интонаций.
— Так ведь в этом «между прочим» есть юмор.
— Какой же тут юмор? Вот я вам расскажу юмор. Взял я на охоту своего зятя, на медведя. Ну, дал ему пятизарядное ружье системы «Браунинг». Поставили его на номер, совсем захудалый.
Стронули медведя, вдруг я слышу: бах! бах! — пять выстрелов, один за другим. Зять мой палит! И ведь убил медведя с первого выстрела, а остальные со страху выпалил.
Я пошел домой, а охотники стали делить медведя. Вдруг зять догоняет и спрашивает, какую часть медведя ему взять.
«Ногу, конечно», — отвечаю.
Зять вскорости и приносит эту ногу, завернутую в газету, да только не окорок, а медвежью ступню. Вот ведь какой дурак! Ну, что тут поделать? Приехали в Ленинград. Лидия Ивановна говорит: «Можно из этой ноги студень сварить».
Завернула ногу в газету и пошла в магазин, чтоб мясник порубил эту ногу топором.
Мясник как ногу увидел, побледнел, выскочил куда-то и вернулся с милиционером. Вот был юмор. Замели мою Лидию Ивановну вместе с ногой.
В те самые дни, когда я встречался с Иваном Сергеевичем, я часто навещал и другого прекрасного русского писателя — Бориса Викторовича Шергина.
Странно об этом рассказывать, но к этому времени у Бориса Викторовича тоже плохо стало с глазами, он почти потерял зрение.
Иван Сергеевич никогда не был знаком с Шергиным, но они знали друг друга по книгам и любили. Через меня они договаривались встретиться, познакомиться, поговорить друг с другом, но как-то все не получалось.
Передавать их приветы друг другу — это было мое счастье.
Вскоре после смерти Ивана Сергеевича угасла и Лидия Ивановна. Я ее не видел без него. Так и Ивана Сергеевича не видел я без нее. В моем сердце они вместе.
Не так давно — не в прошлом ли году? — поздней ночью шел я по Скатертному переулку. Вот и дом, в котором живет — да жива ли? — Лидия Васильевна Прозорова.
Какой удивительный на двери ее звонок — бронзовая рука: поверни ее — и бронзовый звонок в квартире у Прозоровой.
Поздние прохожие обгоняли меня и спешили навстречу. Вот еще одна фигура — длинное пальто, вязаный берет.
— Лидия Васильевна, вы ли?
— Господи, я вас не узнала.
— Лидия Васильевна, я вас сейчас вспоминал.
— А вы-то как?
— Вот бы снова вместе поработать.
Недолго постояли мы, вспомнили Павла Григорьевича, Бориса Викторовича, Ивана Сергеевича, поцеловались на прощанье.
Тяжёлая идёт сейчас осень, неопределённая, неустойчивая. Так и хочется противопоставить ей собственную устойчивость, которой нет. Стараюсь работать с утра дома, стараюсь работать после обеда в мастерской. После поездки на Соть и на Модлону, наверно, две недели я не работал, а готовился. Прибирался, разбирался, настраивался.
* * *
Вася явился ко мне в шляпе, и тут же решил я написать его портрет. Усадивши Василия на место, взял я лист бумаги и, прежде чем взяться за холст, быстро изобразил композицию. Потренировавшись таким образом, стал я набрасывать на холсте. Что-то получалось не то, на бумажке вышло вроде лучше. Тут я поместил набросок под стол и стал писать, поглядывая то под стол, то на Васю.
— Не понимаю, — говорил Вася, — что это ты под стол смотришь?
— Там, под столом, у меня есть кое-что. Оно помогает мне работать.
— Это — бутылка, — сообразил Вася и сам с надеждой поглядывал теперь под стол, ожидая окончания сеанса. Я писал Васю-радиотехника и воображал, что он — директор цирка.
* * *
Объявилось совещание: «Детская литература в борьбе за мир». Сдуру поехал я на это совещание. Были там писатели из соцстран, был андерсеновский лауреат Ржига, из ГДР Уве Кант, и наших набился полный короб. Потом-то я понял, что все они собрались на юбилей С. Михалкова, а совещание было государственным и общественным предлогом и оплаченной командировкой, чтоб они могли приветствовать юбиляра. После невразумительного заседания, на котором ораторы буйствовали, требуя, чтоб детская литература боролась за мир, состоялась небольшая выпивка в Доме дружбы, где представители соцстран и вручили свои подарки и медали С. Михалкову.
Моя резная доска «Птичий рынок» уехала в Германию. Сейчас она находится во Франкфурте-на-Майне. Я подарил её Беате Беккер, доску оценили на таможне, кажется, в 8 рублей.
Вновь я посетил Татьяну Алексеевну Маврину, мы стали работать над четвёртой нашей общей книжкой под названьем «Снег». Часа три подряд работали мы с Татьяной Алексеевной, разговор у нас был примерно такой:
— Этот рисунок очень форзацный. Возьмём его.
— А может, этот?
— Нет, тот пофорзацней, а этот как резать? У меня много форзацных, а резать будем по кусту. А что делать с воронами — возьмём их или нет? Сороки у нас были, а ворон не было. А грачей в конец. Так-так, лося взяли — нужен иней.
— Татьяна Алексеевна, хочу солнце.
— У меня много зимних солнц. Вот зелёное, вот жёлтое.
— Нет, я хочу то.
— Давайте собак. Вот собаки. Одну в профиль, другую — фас.
— Фас — это науськивание.
— Чёрт с ним, возьмём двух собак.
— У нас два деда, две бабки, и ещё будут две собаки?
— Собака одна и та же, только с двух ракурсов. Хотите козу?
— Коза была в «Журавлях». Возьмём вот эти звёзды. Это — Орион?
— Орион-то Орион. Но Орион у нас был в «Заячьих тропах», и тут церковь, а церковь нам не разрешат.
— Наплевать, мы сделаем вид, что это сказочный город, а надпись «Суздаль» заклеим.
