Том 7. Сухой хлеб - Андрей Платонович Платонов
– Ты кто? – спросил Егор. – Ты старуха?
– Старуха, – сказала старуха.
– А ты железная?.. Мне нужна железная.
– Зачем я тебе? – спросила железная старуха.
– Я хочу тебя увидеть – ты кто, ты зачем? – говорил Егор.
– Помирать будешь, тогда скажу, – ответил голос старухи.
– Скажи, я помру, – согласился Егор и взял комок глины в руку, чтобы залепить глаза старухе и осилить ее.
– Иди ко мне, я тебе скажу на ухо, – и старуха в первый раз пошевелилась, и вновь раздался знакомый унылый звук шелестящего железа или хруста высохших костей. – Иди ко мне, я все тебе скажу, и ты тогда помрешь. А то ты маленький, тебе жить еще много, и мне долго ждать твоей смерти. Пожалей меня, я старая.
– А ты кто, ты скажи, – узнавал Егор. – Ты не бойся меня, я тебя не боюсь.
Старуха склонилась к Егору и стала к нему приближаться. Мальчик прижался спиною к земле в своей пещере и открытыми глазами вглядывался в склоняющуюся к нему железную старуху. Когда она согнулась и приблизилась к нему и тьмы между ними осталось мало, Егор закричал:
– Я знаю, я знаю тебя. Мне тебя не надо, я тебя убью! – Он бросил в ее лицо горсть глины и сам обмер и приникнул к земле.
Но обмерши, лежа вниз лицом, Егор еще раз услышал голос железной старухи:
– Ты меня не знаешь, ты меня не разглядел. Но всю твою жизнь я буду ждать твоей смерти и губить тебя, потому что ты меня не боишься.
«Немножко-то боюсь, потом привыкну и перестану», – подумал Егор и забылся.
Он очнулся от знакомого тепла, его несли мягкие большие руки, и он спросил:
– Ты кто? Ты не старуха?
– А ты кто? – спросила его мать.
Егор открыл глаза и вновь зажмурил их – свет солнца освещал всю деревню, клен на ихнем дворе и всю землю. Егор снова открыл глаза и увидел шею матери, у которой покоилась его голова.
– Ты зачем сбежал в овраг? – спросила мать. – Мы спозаранку тебя искали, отец в поле работать уехал весь в сомнении.
Егор рассказал, что он боролся в овраге с железной старухой, но только не успел разглядеть ее лица, потому что бросил в него глиной.
Мать задумалась, потом она опустила Егора на землю и посмотрела на него, как на чужого.
– Иди своими ногами, борец!.. Тебе это приснилось.
– Нет, я правда ее видел, – сказал Егор. – Железные старухи бывают.
– А может, и бывают, – произнесла мать и повела сына домой.
– Мама, а кто она?
– А я не знаю, я слыхала, я сама ее не видала. Люди говорят, что судьба, что ль, или горе наше ходит. Вырастешь, сам узнаешь.
– Судьба, – промолвил Егор, не зная, что она означает. – Вырасту еще чуть-чуть и поймаю железную старуху…
– Поймай, поймай ее, сынок, – сказала мать. – Я тебе сейчас картошек начищу и поджарю их.
– Давай, – согласился Егор. – Я есть захотел, старухи сильные бывают. Я уморился от нее.
Они вошли в сени избы. В сенях по полу вполз знакомый червяк, возвращаясь с постели Егора к себе домой в землю. «Ползи, немой! – осерчал Егор. – Ишь ты. Кто он такой, так и не сказал. После все равно дознаюсь. И до старухи дознаюсь – сам стану железным стариком!»
Егор остановился в сенях и задумался: «Это я нарочно буду железным, чтоб старуху напугать, пускай она околеет. А потом я железным не буду – не хочу, я опять буду мальчиком с матерью».
От хорошего сердца
Авдей Васильевич любил свою жену и своего сына. Они его тоже раньше любили, но в последнее время перестали любить. Поэтому Авдею Васильевичу жить в своей избе на старости лет стало скучно. Ему было уже семьдесят лет, но он никому не говорил про свою старческую слабость и работал в колхозе – и зиму, и лето.
Сын Авдея Васильевича давно вырос, поженился, потом овдовел и уже сам стал стареть, но как родился, так и жил с тех пор вместе с отцом и матерью в одной избе, а разделяться не хотел, да теперь уже и поздно было. Старая жена Авдея Васильевича, Авдотья Захаровна, была доброй, работящей крестьянкой; она любила свое семейство, свой двор и свою избу, построенную ее дедом сто лет тому назад, а больше она ничего не любила. И мужа своего, Авдея Васильевича, она уважать перестала за то, что он на старости лет стал, по ее словам, разбойником.
Действительно, недавно Авдей Васильевич тайно унес из дому новую лампу. Лишь через неделю Авдотья Захаровна доискалась правды. Оказывается, старик унес лампу на конюшню: там, стало быть, лошадям жевать было темно. На первое время Авдотья Захаровна стерпела такой убыток в хозяйстве: она думала, что, может, ее старик опомнится и больше не будет уносить добро со двора.
Авдей Васильевич, однако, не угомонился. Он разобрал деревянную пристройку у избы, которая служила кладовой, и увез на санях все доски куда-то в глубину колхоза, и сложил из этих досок общественную уборную. Авдотья Захаровна была в тот день в районе на базаре; она вернулась вечером и увидела в доме разоренье: кладовки не было, все добро, что хранилось в ней, теперь лежало наружи. Там находилась единоличная соха, сундук с ветошью, тележный передок на деревянном ходу и разные предметы, на которых уже не было лица от давности, так что неизвестно, что это такое было. Но Авдотья Захаровна это добро берегла: может, понадобится ей, думала она, может, свет обратно повернется, и тогда соха опять нужна будет.
Она сразу догадалась, кто тут разбойничал, и сердце ее ссохлось от горя.
– Ты-то чего глядел! – упрекнула сына Авдотья Захаровна. – Ты видишь, отец твой полоумным стал, ты бы его окоротил и вожжой связал!
– Он мне отец, вязать его не полагается, – ответил сын, – и вожжей у нас нету…
– Не полагается! – сказала мать, села на крыльцо и заплакала. – А разбойничать при советской власти полагается? Разве тут станешь сроду зажиточной, когда из дома старик все тащит!..
Авдей Васильевич воротился в избу к ночи. Авдотья Захаровна сначала ничего ему не сказала, но потом промолвила:
– Чего не евши спать разбираешься? Поужинай, пропащий человек.
Авдей Васильевич промолчал и покорился: сначала поужинал, а потом улегся и, засыпая, старался не храпеть.
Через два дня со двора пропала деревянная лопата
