Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева
Холодом с реки несет.
Давно не была на дальних угорах. Собаки тут же бегут. Сначала облаяли на совесть. Все верно, пускай лают. Я лай теперь уважаю. Собаки дома стерегут, землю свою. И просят поесть, куда без этого, экий холод. Всем собакам нашелся кусок хлеба.
Особенно мы сошлись характерами с самой рыжей. Глаза цвета намокшего дерева, но до чего светлые. Все собаки поели и разбежались. Она осталась. То на реку, то на угоры, то на меня с неподдельным участием смотрит. А голову-то как наклонила. Одним ухом будто к реке тянется, а другим над угорами поднимается. Глазами своими намокшими смотрит мне в глаза. Последний кусок отдала, дальше пойду без хлеба. Может, не встретятся злые собаки.
Тропинка пошла знакомая, но подзабытая. Раньше к вечерней дойке только и бегу по ней к тете Паране. Говорили мне: зачем через все угоры бродить, поближе, что ли, не найти молока? Да я на теть-Паранином молоке не то что Кулойские с конца в конец пробегу, еще на дело силы останутся.
Зашла к тете Паране, будто снова будет молоко. И молоко оказалось.
Почему я придумала, что коров непременно запустят? Все запустили. Тетя Параня взяла и не запустила. В хлеву, в тепле, все это время доила корову по имени Верба. Мою любимую корову.
Будто век не слышала тетю Параню. Говорят, она неразговорчивая, но у нас какой-то разговор всегда найдется. Тете Паране до того много лет, что я давно со счета сбилась. Муж еще того старше. До последнего ледостава они на полях. Сено гребли запасливо. Говорили им, куда столько, а не прогадали. Вот и сохранили корову. А их капусту даже на Широкие просили, на выставку. Не отдали, сами пироги пекли. Всю долгую зиму у них пироги с капустой. Хорошее тесто на теть-Паранином молоке. Бабушка часто на нем пекла.
И я напеку. На застолье у реки. Задумала его, когда услышала колокола. Видно, задремала в дороге, но крепко увидела – большой стол над рекой. Много о нем думала, но понимала, самой мне его не построить. Однажды проговорила задуманное вслух. Слово за слово – и нашлись руки.
Когда-то река вернется.
Странное слово «когда-то». Оно размывает берега похлеще большой воды по весне. Когда-то была река. Когда-то она вернется. И будто русло – лишь направление воды, но никак не границы.
Выходит, если русло на месте, значит и вода – когда-то – на месте.
А мы будем наготове. Стол недолго собрать, лишь бы стол был. Общий, на все Кулойские угоры. Когда-то река вернется. Будет, где ее встретить. Хотя… соберемся и раньше, чего столу пропадать. Напеку без повода, у меня снова есть молоко, спасибо Вербе.
Не узнала, кто встретился мне на пути. Темнеет рано, разве увидишь, но голоса запомнились. Простой такой разговор:
– Как живешь?
– Потихоньку-помаленьку. Не торопимся пока.
– Да, еще успеем.
Мужчины работали до самого заката. Конец одной работы, начало другой. Теперь надо стол обживать. Холодом с реки несет, но сколько-то песен должны на горячем чае протянуть. Выходит, одна работа заканчивается и дает начало следующей.
Только бы связи не оборвались.
Запах чистого поля
Пришла ко мне бессонница.
В ночи всякое в голову лезет, но в этот раз была одна картошка.
Каждый год мы делаем фотографию на картошке – на поле и все вместе. Под лицами я всегда дописываю словами: «Вот это картоха, больше моей руки», «Ведро желтой давайте на видное место». Или: «Файка, садись на ведро, дядя Юра с лопатой по центру. Мам, вы с бабушкой по бокам, а я лягу прямо на поле».
И тут поняла, что в прошлом году мы картошку-то выкопали, а фотографию не сделали.
До того ярко мерещился наш альбом – будто в руках. Листала его глазами, каждую страницу и не находила себя в синей кофте, а Файку в клетчатой дедушкиной рубашке – мы точно были одеты именно так, я помню. Мы долго тогда решали, кто наденет дедушкину рубаху. День был жаркий, но ветреный. Рубашка плотная, но невесомая. Защитит, но не спаришься в ней, как в синей кофте, которую после ведра десятого повязала на пояс.
Казалось бы, зачем снимать одно и то же из года в год? С лопатами, с ведрами, красная картошка, желтая, солнечный день, пасмурный – но мы-то все вместе. Даже тетя Фиса на дальних снимках. А на первых даже дедушка. Помню, когда его не стало, я спала с бабушкой. Одну ночь говорю ей, маленькая совсем:
– Не переживай, я буду с тобой копать картошку.
Не знаешь, где встретит бессонница и что тебе вспомнится в темноте, лучше не оставлять пустоты. Рисовать я не умею, Файку попрошу утром, пускай по памяти нас нарисует в синей кофте и дедушкиной рубахе. Во что были одеты бабушка, мама и дядя Юра, вместе вспомним. А я словами добавлю: «Еще ледоходный год, на картошке. Мы и запах чистого поля».
Коль запел журавель
Не стала тянуть, нечего столу пустовать.
Решила, надо собраться за новым столом у реки. Вижу, что бабушка в душе радуется, но вслух другое говорит:
– Ох, Марфа, поморозить людей хочешь, разве кто придет в экий холод, а если снег зарядит?..
Говорит, а сама берет у меня из рук противень с калитками и садит в печь. Обида и страх во мне после слов бабушки, но продолжаю печь. Может, она права, но я уже созвала. Вдруг и правда придет кто-то.
А еще слова Никанора вспомнились. Он вечно скажет что-то и оставит меня, сама понимай и разбирайся:
– Создают равнодушные. Ты же не знаешь исконное значение этого слова? В Беловодье жили хорошо, потому что больше равнодушных людей было. Значит, спокойным духом на все взирающих. Не ты одна ста́рины знаешь, Марфа, я тоже что-то читал. Ничего с горячей головой не построишь.
Я в другом уверена – без горячего чая точно замерзнем.
Воду на самовар мы с дядей с озера принесли. С того самого, которое дедушка показал, где рыбы даже сейчас много. Чистая вода в озере, только оно в низине. Набрали две большие фляги и вместе санки на угоры подняли. От меня силы немного, но все же.
Калиток вышло три подноса. Еще деженников
