Собаки и волки - Ирен Немировски
Когда Аде исполнилось пятнадцать лет и она похорошела, тетка прониклась к ней глубокой неприязнью. Ада отвечала дерзостью: это было ее надежным оружием с самого детства. Странное дело! Только колкий и ядовитый ответ, настолько дерзкий, насколько Ада могла придумать, мог свести на нет теткин гнев. У тети Раисы всегда был острый язык, и она была благодарна племяннице за то, что та давала повод им воспользоваться, подобно тому, как профессиональный дуэлянт радуется, увидев перед собой искусного соперника. К сожалению, у нее был общий для всех женщин недостаток: победа ее опьяняла. Подобные сцены происходили непрерывно – одаренная беспощадно идеальной памятью, она не забывала старых обид ради новых, и это заставляло ее неустанно повторять и развивать одни и те же темы, варьируя термины с истинно художественной изобретательностью. Так оса долго жужжит вокруг, уже после того как вонзит свое жало в вашу плоть.
Племянница не сдавалась, но все больше и больше укрывалась в своем внутреннем мире, таком глубоком и необычном, что ничто извне не могло ее по-настоящему обидеть или задеть. Когда тетя Раиса ругала ее, она усилием воли заставляла себя смотреть на это раздраженное, умное и жесткое лицо не как девочка, с которой плохо обращаются, а как художник, и затем воспроизводила на вырванной из блокнота странице каждую черту, запечатлевшуюся в ее памяти.
Иногда она специально злила тетку, чтобы увидеть завораживавшую ее ту маленькую язвительную и жестокую складочку у рта, которая образуется только в состоянии крайнего бешенства – она появлялась и исчезала, как змеиный хвост, внезапно проскользнувший в траве, ее невозможно было поймать! Это и пугало, и приводило в необыкновенный восторг! Видимый мир был наполнен формой и цветом, которые невозможно было надолго сохранить в памяти, которые вечно ускользали, но как раз этот поиск, погоня – вот что было самым ценным на этой земле.
– Ты живешь в мире галлюцинаций, – сказала Лиля.
И добавила:
– Тебе уже пятнадцать лет, а ты живешь, как будто тебе все еще двенадцать. Рисуешь и больше ничего не видишь, и растрачиваешь свои лучшие годы впустую.
Они прильнули к узкому окну мастерской, выходившему на улицу, ночь была теплой, слишком душной для ранней весны. Отовсюду доносился раздраженный детский плач. Ада подумала, что надо бы попробовать нарисовать эту улицу, сумерки, иссеченные вспышками молний, грозовое небо, которое, казалось, трещит от искр, эту женщину в трауре, которая шла под фонарями, время от времени поднимая свое изможденное лицо, словно задыхаясь и хватая воздух, ее лицо было окрашено светом в свинцово-белый цвет; эту цветочницу с красным шиньоном.
Лиля томно потянулась и снова спросила:
– Неужели тебе никогда не встречался мужчина, который бы тебе понравился?
Что? О чем Лиля говорит? Неужели Ада никогда не встречала мужчину, который бы ей нравился? Нет, не встречала. Она гордо и вызывающе покачала головой. Ей было уготовано иное существование, чем Лиле, иные удовольствия, эмоции, которые никто не мог понять и разделить. И все же… ей было пятнадцать лет, и некоторые слова, звучавшие вокруг («мужчина», «нравиться»…), словно проникали внутрь нее, их нашептывал внутренний голос, вызывая глухой, почти устрашающий отзвук.
В комнате вместе с ними была и мадам Мими, она поседела, но держалась очень прямо на тонких, негнущихся ногах, ее руки были узловаты и скрючены ревматизмом, но взгляд был проницательным. И тут она сказала:
– Ада все еще думает о маленьком Гарри Зиннере.
– Нет, мадам Мими! – воскликнула Ада.
Лиля рассмеялась. Тетя Раиса хихикнула. Бен презрительно фыркнул:
– С нее станется.
Мадам Мими повторила глубоким, насмешливым голосом, голосом старой сивиллы, который можно было услышать только тогда, когда она говорила о любви, словно только тогда в ней звучал единственный аккорд, оставшийся в живых среди остальных, полуразрушенных временем:
– Ты все еще думаешь о нем, Ада. Ты никогда его не забудешь.
– Ты знаешь, – сказала Лиля ей на ухо, – что мы соседи?
– Соседи?
– Ну, он живет совсем рядом с нами, на другой стороне Этуаль, на улице Бель-Фей, номер 40. Я случайно увидела их фамилию в телефонной книге.
Машинально Ада высунулась из окна и посмотрела вниз по проспекту в сторону площади Этуаль. Странно было думать, что в Париже он ближе к ней, чем в их родном городе, где их разделяли нижний город, холмы и бесконечный бульвар, засаженный тополями.
Все вокруг нее смеялись, а ей самой было стыдно, что прежнее увлечение никуда не делось. Она подумала:
«Я не виновата. Это потому, что я не могу забыть ни лица, увиденные лишь однажды, ни дома, ни ту или иную сцену. Они равнодушны или переменчивы, потому что у них нет памяти. Но я не могу забыть. Это особое проклятие, которое заставляет меня помнить каждую черту, когда-то поразившую меня, каждое сказанное слово, каждый момент радости или печали. Однажды я пойду и посмотрю на дом, где он живет».
Однако месяцы шли, а она все никак не могла решиться. В чем смысл? Что за ребячество… Прежде всего важно было не подкармливать эту мечту, которая мало-помалу растворялась, становилась безопасной, наполовину реальной, наполовину порождением воображения. По мере того как она взрослела, она отрывалась от нее, как забывают книгу, прочитанную и горячо любимую в детстве. Ее по-прежнему любят, но тогда в нее верили, а теперь понятно, что это была всего лишь сказка, выдумка, несбыточная мечта, меньше, чем ничто… Только бы не думать о нелепом ожидании под дверью, которая навсегда останется для нее закрытой, только бы не воскресить случайно в памяти конкретную деталь, очертания лица, голос, взгляд, которые вдруг воссоздали бы сон, придали бы ему плотность, блеск, привкус реальности.
Так прошло почти два года.
13
Однажды ее послали отнести платье на улицу Бель-Фей. Отдав заказ, она медленно
