Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов
Летом за «Такыр» вступится «Литературный критик». В письме жене в Крым (от 12 июня) Платонов сообщает, что в журнале идет «положительная статья обо мне» и что ее автор И. Сац «ожидает для себя некоторых неприятностей» (Архив. С. 519). Если, по Щербакову, в рассказе «Такыр» закамуфлированно «проведена философия обреченности людей и культуры», то Сац утверждал обратное, что в истории героини рассказа воплощен высокий гуманистический пафос советской культуры («Эта человечность сурова и воинственна, она далека от мягкости и всепрощения»), доказывал, что именно рассказ «Такыр» предельно ясен в мировоззренческом отношении, в нем нет прежней платоновской порочной «двусмысленности»:
«Но Платонов пишет про женщину из советской Туркмении. Почему же даже там, где он говорит о Джумали, уже десять лет живущей в советских условиях, <…> его рассказ по окраске почти так же мрачен, как в начале? Заключительные слова рассказа разъясняют это: нельзя забывать проклятого прошлого, надо помнить о нем. <…> Недвусмысленность и определенность рассказа „Такыр“ имеет для Платонова большое значение». Правда, финальное обобщение в статье критика выполнено в духе призыва Щербакова к советской критике вовремя ставить вопрос о творческом пути писателя, указывать ему на ошибки и предупреждать их: «В его творчестве были тяжелые ошибки, главным образом в тех сочинениях, которые, будучи по заданию сатирическими, срывались в политически вредное зубоскальство. <…> Сатирические опыты Платонова не удались. Но и в других, хороших и талантливых вещах часто была какая-то неясность, двойственность, которая отклоняла произведение от явственно поставленной перед ним цели. Вот почему ясность „Такыра“, которую мы уже подчеркивали – большая удача для его автора. Эта ясность и прямота сделали „Такыр“ произведением большой художественной силы. Нам в этом рассказе видно то, что может стать опасным для Андрея Платонова. <…> Если глубокий трагизм „Такыра“ станет самоцелью и будет дальше развиваться в некий культ страдания, он неизбежно превратится в идейное декадентство. Настоящий путь откроется для Платонова лишь в том случае, если чувство исторической перспективы, которое, несомненно, есть в „Такыре“, окрепнет и даст писателю умение правильно видеть социалистическую действительность нашей страны» (Сац И. Художественная проза в «Красной нови» (№№ 1-12 за 1934 г.) // Литературный критик. 1935. № 6. С. 203).
Несмотря на развернутую в 1935 году критику «Такыра», Платонов включил рассказ в сборник «Река Потудань» (1937). Поручение Щербакова разоблачить «Такыр» исполнит А. Гурвич, давший в статье 1937 года развернутый анализ рассказа. С формальной точки зрения это не быль, доказывал критик, а «страшная сказка», «трагическая сказка» (Воспоминания. С. 360), главными героями которой являются нищие, рабы и сироты, которых любит автор и над которыми он не устает проливать слезы. Читателя, растолковывал Гурвич, не должен смущать советский финал рассказа, ибо весь образ Джумали выполнен в той же интонации «трагического реквиема», что и дореволюционная реальность: «…образом скорбной женщины, коленопреклоненной перед дорогими могилами, образом женщины в черном платье, с закрытым лицом и с безответной жалобой в сердце, завершается рассказ о раскрепощенной рабыне. Автор вернул Джумаль в пустыню, поверг ее на мертвую землю перед трупами и могилами близких, чтобы еще раз вкусить упоительную горечь обиды и вернуть своему перу художественную силу» (Воспоминания. С. 363, 364).
Семейство*
Впервые: Москва. 1994. № 1. Публикация В. Перхина. Печатается по первой публикации.
Рассказ был предложен Платоновым в журнал «Тридцать дней», где в 1934 году печатался московский рассказ «Любовь к дальнему». Причины отказа в публикации изложил оргсекретарь ССП А. Щербаков. Пересказав сюжет рассказа, он так резюмировал его пафос: «…страданиями он начинается, страданиями кончается. И это все, товарищи, пишется на третьем году второй пятилетки, в дни величайших побед социализма, перед лицом подлинных героев, заседающих в Кремлевском дворце на VII съезде Советов и 2-м Съезде колхозников-ударников, перед лицом легендарных героев гражданской войны, вспоминающих пути своих побед и подготовляющих будущие победы, перед лицом молодой страны, заявляющей на весь мир устами своих лучших сынов: „Как хорошо и радостно жить! Как хорошо и как радостно бороться за еще более прекрасное завтра“» (Второй пленум правления Союза писателей. М., 1935. С. 322, 323).
Московская скрипка*
Впервые: Сельская молодежь. 1964. № 1; под названием «Скрипка» (в сокращении).
Печатается по: Платонов А. Неопубликованное // Звезда. 1999. № 8. Публикация Е. Колесниковой.
Камертоном рассказа является стихотворение Н. Гумилева «Скрипка» (книга «Жемчуга», 1909–1910, посвящено В. Брюсову), большой фрагмент которого появляется в записной книжке Платонова 1934 года, времени первой туркменской поездки (см.: ЗК. С. 151, 152). Рассказ предлагался Платоновым в журнал «Тридцать дней». В докладе на пленуме А. Щербаков приводил фрагменты рассказа в качестве примера декадентско-символистского понимания смысла искусства: «Центральной идеей рассказа является старая, затрепанная, затасканная идея о том, что искусство стоит вне политики, что оно живет по своим собственным законам, не подчиняющимся людям, и не поддается руководству»; «…идейка старая, затрепанная и затасканная, и вытаскивать ее в 1935 г., по меньшей мере, неумно»; «И должны мы еще сказать: жалок путь писателя, цепляющегося за старые, обветшалые, разбитые жизнью идейки. Мы обязаны предупредить таких писателей: делайте еще и еще усилие, перестраивайтесь, подравнивайтесь под общий фронт советской литературы, мы вам в этом всячески поможем, а иначе скоро читатель просто забудет о вас» (Второй пленум правления Союза писателей. М., 1935. С. 321–323).
Глиняный дом в уездном саду*
Впервые: Красная новь. 1936. № 1; под названием «Нужная родина».
Первое название – «Круглое сиротство». Под этим названием рассказ в 1935 году читали в «Колхознике», решение о публикации принял курирующий журнал М. Горький: «Унылый романтизм этот „Колхозник“, не годится» (См.: Анненский. С. 16). В редакции «Круглого сиротства» рассказ имел другой финал, снятый в версии «Нужной родины»: «Он нигде не встретил живыми отца и мать, их могилы наверно давно загромоздили где-то великие строения, и он перестал искать их. Выросши большим, мальчик понял, что многие мысли и чувства осуждены на то, чтобы их носить только в своей груди и спрятать затем вместе с собой где-нибудь в терпеливой темной земле» (РГАЛИ, ф. 2124, on. 1, ед. хр. 45, л. 20).
Первые записи к рассказу появляются в записной книжке 1934 года. Рефлексия над собственной писательской судьбой корреспондирует в них с развитием сквозного мотива рассказа о «мерах борьбы с безуспешной жизнью»:
«Назв<ание> курса лекций (5 лекций по 15 р. в час) –
