Алфавит от A до S - Навид Кермани
– Все возможно, – говорит Даниэль в пиццерии, невинно улыбаясь.
– Тогда теперь она тоже часть истории, – говорю я, подразумевая свой алфавит. – Думаю, она поняла это, как только тебя узнала.
За ужином спрашиваю Даниэля о его планах на следующий год. Выставки, проекты для агентства, мастер-классы, а также надежда продать несколько своих фотографий.
– И потом, когда-нибудь, я начну работать над ретроспективой.
– Уже? – удивляюсь я.
Да, пока он может выбирать работы сам, иначе соберут только самые яркие моменты, не показывая связь между ними и предварительные материалы, то, что возникло между известными фотографиями. В недавней поездке в Афганистан он вновь объединил свои две главные темы – геологию и историю, как в ранней книге о Великой китайской стене или как в последних – «Пока горят огни» и «Путешествие сквозь взгляд истории». На последней фотографии мужчин на ледниковом столе эти две темы сливаются в одно целое.
«Без меня эта поездка стала еще больше его поездкой», – думаю я. У меня были бы свои ожидания: я бы обязательно разговаривала с людьми, задержалась бы в деревнях подольше, провела бы день-два в самом Кабуле. Все могло бы сложиться иначе, и, возможно, мы даже не добрались бы до ледника. О чем бы я там писала? О форме и высоте камней? По фотографии и так видно. О том, как тяжело было? Это и так всем понятно. Я не могу писать, если ни с кем не общаюсь, и мне нужна розетка для ноутбука. Благодаря моему отказу Даниэль смог сосредоточиться на своих целях, для которых нужно было пройти долгий путь, а я осталась в мире своих переживаний, определивших этот год. По дороге к отелю Даниэль замечает праздничные огни в Золотурне.
– О, скоро Рождество, – говорит он с улыбкой.
– Где ты будешь на Рождество? – спрашиваю я.
– Думаю, в какой-нибудь темной комнате.
Звучит как идеальная заключительная фраза, сразу понимаю я. Сказал ли он это нарочно? Он ведь старается сделать свои фотографии более правдоподобными, чем реальность: Даниэль Шварц проведет Святой вечер в какой-нибудь темной комнате.
348
Пересаживаясь в Мангейме, я забываю блок питания от ноутбука в поезде и оказываюсь столь же беспомощной, как на Мир Самире. Оставшееся до закрытия кладбища время я проведу в поисках «МедиаМаркет», ведь в «Сатурн» я по-прежнему не захожу. Совсем не таким я представляла себе визит к Оффенбаху, да и весь прошедший год.
* * *
С букетом роз в одной руке и чемоданом, который не катится по снегу, в другой я уже час блуждаю по пустому заснеженному кладбищу. Я была уверена, что помню все повороты этого тяжелого пути, ведь всего несколько недель назад мы шли за гробом Оффенбаха. В конце концов я звоню его дочери, возвращая ее, как бы она ни была занята, в траур (хотя траур всегда рядом, независимо от того, чем ты занят). Напрасно: даже с номером участка, который она присылает мне в СМС («Мысленно я с вами!»), я не могу найти дорогу. Почти отчаявшись, я обращаюсь к двум садовникам, расчищающим снег. Один из них берет мой чемодан и несет до перекрестка, откуда, как он говорит, найти номер участка будет легко. Эмили Дикинсон знала дорогу.
Я не спешила к Смерти —
И вот Она за мной
Пришла – c Бессмертьем нас вдвоем
В возок впустила свой.
Мы ехали не торопясь —
Не знает счета лет
Она – а я уж отвлеклась
От всех земных забот [112].
Следуя указаниям садовника – прямо до площади, потом правее, третий поворот, – я вспоминаю один случай на сороковой годовщине смерти тети в Тегеране, которым я не делилась, быть может, из-за смущения. Родственники срывали с цветов лепестки и рассыпали по могиле. Я спросила, зачем они это делают, и кузина ответила: чтобы не украли. Ах, вздыхаю я мысленно, как же, на здешнем кладбище заботливые садовники (в Кёльне тоже), а там… до какой низости может довести людей лживое, коррумпированное, аморальное государство, где даже в больницах сложно найти порядочную сиделку, которая действительно заботится о больном, когда остается с ним наедине. Потом я вспоминаю знаменитое иранское гостеприимство и семейное тепло. Быть может, одно – обратная сторона другого: чем жестче мир снаружи, тем теплее и заботливее люди внутри своей семьи. Государство намеренно разрушает общество, насаждая эгоизм и пренебрежение к общему благу, защищая перед законом только своих, запрещая гражданские объединения, подрывая доверие к правилам и честности, поощряя глупость и карая ум. Я, замерзшая, с окоченевшей рукой и в промокших туфлях, все еще не нахожу нужного номера. Зато читаю странные надписи на камнях: о том, что Бог говорит «аминь» – с каких это пор Он произносит «аминь»? – или что «любимая мама навсегда останется в наших сердцах», при том, что за два года после смерти могила уже заросла.
Есть Одиночество в высотах
И посреди морских пустынь,
Есть Одиночество в могиле —
Но как сравнить мне эту стынь
С безмолвием ледовой Бездны,
Объявшим Душу, чей удел —
Безмерное уединенье —
Хотя ему и есть предел [113].
На грани отчаяния я блуждаю по рядам могил, которые под снегом не различить, как на иранском кладбище, пока не замечаю на надгробии, точнее, на простой колонне имя Роберта Гернхардта, 13.12.1937–30.6.2006, друга Оффенбаха. Несмотря на разные, даже противоположные взгляды – один был агностиком, другой верующим, они оба пришли к осознанию, что кто-то должен нести ответственность за этот хаос. В последние годы Гернхардт писал стихи, сражаясь против смерти, против небытия, против Бога, против всего, и даже в агонии, в предсмертной боли – как истинный наследник Гейне – сохранял остатки своего юмора.
Лежу себе – тепло, не дует,
И думаю такую думу:
Не вечно ж подвиги свершать
И важные дела решать,
Иной раз будет больше проку
Побыть счастливым лежебокой [114].
В конце концов, уже не важно,
