Создатель эха - Ричард Пауэрс
Но теперь он понимает: ответственность не имеет границ. Работая с пациентами, их приручаешь. Если он ничего не предпримет, если отклонит единственную просьбу молодого человека, если откажется от того, в чем так сильно напортачил, – тогда он и есть тот, каким его описывают беспощадные голоса сомнений. «Марк пытался покончить с собой из-за меня». Выбора нет. Придется вернуться. Замкнутый круг длиною в год. Опять назад. Так велит тур-менеджер.
Жене рассказывать нельзя. Надо сказать Сильви. После всего, чем он с ней поделился, любая приведенная причина ехать будет казаться чудовищным самообманом. Если бы Джеральда Вебера, знаменитого писателя, святого нейронного прозрения с запятнанной репутацией, приговорили к сожжению за фальшивое сопереживание, она бы не протянула руку помощи; она попросту не поймет.
Вебера не пугает ответ, но он оказывается не готов к тому, как его заявление подкашивает жену. Оцепенев, она слушает его, словно Кассандра, догадавшаяся обо всем, в чем он еще не успел признаться.
– Ты разве можешь что-то сделать, чего не могут тамошние врачи?
Год назад она задала ему тот же самый вопрос. Следовало тогда прислушаться. И сейчас тоже. Вебер качает головой; его рот – словно прорезь для почты.
– Не думаю.
– Разве ты уже не достаточно для него сделал?
– В этом-то и проблема. Оланзапин – моя идея.
Сильви медленно опускается за кухонный стол. Но держит себя в руках, как и всегда, и это пугает.
– Но принять двухнедельную дозу разом – не твоя.
– Верно. Ты права. Уже не моя.
– Не надо со мной так, Джеральд. Что ты пытаешься доказать? Ты хороший человек. И прекрасно пишешь. Почему отказываешь в это поверить? Почему не можешь просто?..
Она встает и начинает ходить кругами. Ждет, когда он поднимет ту самую тему. Проявляет жестокое уважение, хоть и совершенно незаслуженное. Сильви будет считать, что та женщина ничего не значит и давно забыта, пока он не скажет обратное. Будет верить в него, даже не доверяя. Он должен что-то сказать. Но даже если все будет отрицать, лишь подтвердит правду.
Все сводится к вере. Вера в материю слишком эфемерна, так что вряд ли кого одурачит. Святой Грааль исследований мозга – узреть, как десятки миллиардов химических, логических элементов, активирующих и гасящих друг друга, невероятным образом создают веру в собственные фантомные петли.
– Он в агонии. Хочет со мной поговорить. Ему что-то от меня нужно.
– А тебе? Что тебе нужно? – Сильви бросает на него горький взгляд. Бледная, беспомощная, страдающая от собственной передозировки.
Вебера едва не выдает ответ.
– Мне ничего не стоит с ним увидеться. Потрачу немного бонусных миль, пару дней и несколько сотен со счета на исследовательские расходы.
Сильви качает головой. На более открытую насмешку она не способна.
– Прости, – говорит Вебер. – Мне нужно поехать. Я не эксплуататор. Не оппортунист.
Последние месяцы, весь период его неуклонного распада, Сильви была рядом, поддерживала, сохраняла достигнутое огромными усилиями самообладание. Каждый спад его уверенности в себе выбивал ее из колеи.
– Нет, – отвечает она, силясь не терять хладнокровие. Подходит к нему, хватается за рубашку. – Не нравится мне все это, мужчина. Это неправильно. Превратно.
– Не волнуйся, – говорит он. И как только слова слетают с губ, он тут же понимает, как нелепо они звучат. «Я» есть горящий дом. Выбирайся, пока можешь. Он смотрит на жену, и впервые с тех пор, как перестал верить в свою работу, по-настоящему ее видит. Зеленые, как у амфибии, морщинки под глазами, нависшую над нижней верхнюю губу – когда она успела состариться? Видит в дрогнувшем взгляде страх. Она не понимает. Она его потеряла.
– Не волнуйся.
Сильви с отвращением отшатывается.
– Что тебе нужно, черт возьми? Знаменитый Джеральд? Пусть Знаменитый Джеральд пойдет и повесится. Хочешь, чтобы люди сказали, что ты… – Она прикусывает нижнюю губу и отводит взгляд. Затем продолжает, отстраненным голосом, словно диктор, читающий новости. – Достопримечательности планируешь смотреть? – Лицо у нее бледное, но тон непринужденный. – Или старых друзей проведать?
– Не знаю. Городок маленький.
Но тут же – из чувства долга за совместные тридцать лет – исправляется.
– Не уверен. Вполне возможно.
Сильви отходит к холодильнику. Его разрывает от ее деловитой манеры. Она открывает морозилку и достает на разморозку ужин – два куска тиляпии. Относит рыбу к раковине и сует под холодную воду.
– Джеральд? – Праздное любопытство, неудачная попытка изобразить смирение. – Можешь просто сказать – почему?
Он заслуживает и жаждет ярости, а не спокойного принятия. Джеральд: просто скажи – почему. Чтобы она снова думала о нем только лучшее.
– Я и сам не знаю, – говорит Вебер. И будет повторять слова про себя, пока они не станут правдой.
Марк не оставил записки перед тем, как наглотаться нейролептиков. Да и не смог бы – ведь на тот момент все равно мертвым являлся. Однако даже отсутствие последних слов Карин воспринимает как обвинение. Весь год он тянулся к ней за помощью, а она каждый раз его подводила. Во всех отношениях: не подтверждала прошлое, не давала права на настоящее, не спасла будущее.
Семейное безумие Шлютеров, от которого ей так и не удалось избавиться, накатывает с новой силой. Ее первичная идентичность – ущербная и виноватая во всем, несмотря ни на какие заслуги. Она навещает Марка в больнице. Приводит Дэниела, самого старого не воображаемого друга. Но Марк ни с кем не общается.
– Может, проявите уважение и уже оставите меня здесь гнить в тишине и покое? Мне нужен только мозгоправ и никто другой.
Карин вновь отдает Марка на попечение медицинских работников и во власть химических выправщиков, поступающих через трубки в обмякшие руки. И опускается все ниже по собственной шкале комы Глазго. Не может ни на чем сосредоточиться. Блуждает в мыслях часами подряд. И наконец-то понимает, почему брат перестал ее узнавать. Нечего уже узнавать. Карин исказила себя до неузнаваемости. Один незначительный обман накладывается на другой, третий, – и вот она сама уже не знает, за что борется и на кого работает. Карин умалчивает, отрицает и лжет, многое скрывает от самой себя. И нашим, и вашим. Защитница природы и одновременно застройщица. Подстраивает личность под веяния моды. Воображение и даже память – в боевой готовности, разом приспосабливаются, кем бы она ни становилась. Готова на все, лишь бы почесали за ушком. Лишь бы приласкали, хоть кто-нибудь.
Она – ничто. Никто. Хуже, чем никто. Ее суть – пустота.
Она должна измениться. Вызволить что-нибудь из хаоса своего нечистого гнезда. Хоть что-нибудь. Пусть это будет самая ничтожная, последняя мелочь, – неважно.
