Это - Фай Гогс
Арти находит наконец нужную кнопку, и звучит музыка. Разумеется, это «Мамбо итальяно». Генерал завладевает пультом и в неистовой ажитации давит на тумблер под джойстиком. Невыносимая боль пронзает меня. Я пытаюсь ей сопротивляться, но боль настолько сильна, что о сопротивлении не может идти речи. Я поддаюсь ей – это не помогает; я уступаю ей еще – безрезультатно; отдаю ей на откуп свое тело, но боль только усиливается; я окончательно сдаюсь, рублю себя на мелкие куски и подношу их моей победительнице – но она с презрением отвергает мое кровавое подношение.
Тогда я выдавливаю из кусков чистую кровь, наливаю ее в золотую чашу и с низким поклоном подношу ее тебе, моя свирепая госпожа. Сменив гнев на милость, ты принимаешь мой дар, пьешь долго, с наслаждением; затем в безумном порыве отшвыриваешь чашу и заходишься в грозном экстатическом танце – дикая, нагая, страшная! Кажется, что больше я тебе не нужен; кажется, что мною уже все и так отдано без остатка; кажется, что на этот раз мне точно конец; но я откуда-то знаю, что тебе не обойтись без чего-то, что я все же сумел спрятать, уберечь от тебя.
Ты подхватываешь меня и кружишь, кружишь, постепенно продвигаясь от дальнего края необозримой, ослепительно лучезарной сферы к самому ее центру; и только я один знаю, где этот центр находится, но только ты одна знаешь, как до него добраться; мы проносимся мимо оцепенелых фантомов, безучастно наблюдающих за нами, и в каждом из них я узнаю себя, ведь все они – мои пустые оболочки из разных времен, сброшенные мною потому, что я точно знаю – там они мне уже не пригодятся; и хоть кружимся мы в разных направлениях – ты направо, я налево, — но наши бесплотные, напоенные чистейшей силой тела уже стали частями неделимого целого, и больше нет всех этих «направо» или «налево», нет «вверх» или «вниз» – отныне, куда бы мы с тобою не направлялись, это все равно будет неминуемым возвращением друг к другу и к самим себе.
Мы кружимся все медленнее и медленнее, и в какой-то момент понимаем, что кружимся не мы, а нечто внутри нас; и больше всего на свете мы боимся дать неосторожное определение этому кружащемуся нечто и особенно тому, вокруг чего оно кружится; боимся, потому уверены: обозначив, мы сразу это потеряем, потеряем навсегда; нам достаточно знания, что прямо сейчас и прямо здесь рождается тишина и едва слышно бьется угасающий пульс мира.
И когда медленное кружение окончательно растворяется в неподвижности, как снег без остатка растворяется на поверхности безмолвных, сумрачных вод, я осознаю, что наконец нашел то, чего так долго жаждал, искал – но искал без тебя, любовь моя; искал с той поры, как появился из ниоткуда на том корабле, и оставался один, пока не придумал его, а потом и тебя, любимая; придумал для того, чтобы мне не было так невыносимо одиноко в моем долгом путешествии из центра в центр; но теперь, когда это путешествие подошло к концу, а мои наполненные мглою и беззвучием хамелеоновы глаза ясно видят все то, что раньше было скрыто, нам пришла пора расстаться…
Я чувствую, как ты сопротивляешься, бьешься во мне, пытаешься удержать, остановить; мы недолго боремся, я вырываюсь на свободу, увеличиваюсь, расширяюсь со скоростью вихря, взрыва; на мгновенье перед глазами появляются грязные стекла крыши, и я одними губами шепчу: «Бегите парни!»; но бежать-то особенно некуда, их захватывает, перемалывает бешено вращающееся, грохочущее торнадо из обломков уже не одного, но многих зданий, кварталов; а я все продолжаю и продолжаю расти, от меня шарахаются перепуганные птицы, на полном ходу я сшибаю некстати подвернувшиеся спутники, астероиды, луны, планеты; и только почувствовав на лице жар чужих солнц и вдохнув пыль чужих галактик понимаю, что все это совсем не то, не то…
Глава 48
В которой подо мною сгущаются тучи
К дому я приближался, никуда не торопясь, хотя и мог оказаться там намного быстрее, чем это позволяла сделать световая скорость. Не торопился я потому, что знал – меня там уже ждали.
Мне было любопытно, что придумают священник и поверенный, чтобы я не смог снова подобраться к ней. В том, что они попытаются это сделать, я не сомневался. С другой стороны, было бы честно дать им побольше времени, чтобы они могли подготовиться.
– Назовем это благодарностью, пусть и непонятно за что. А раз непонятно, то давайте-ка лучше теперь вместе подумаем о вашей участи, – негромко произнес я, зная, что они меня слышат.
И само собой, слово «участь» не могло не натолкнуть меня на мысли о геноциде. Я тут же принялся вспоминать, что на этот счет было сказано в толстых пыльных книгах, которые постепенно перемещались на самые дальние, самые запыленные полки моей памяти.
«Что-то там… парам-пурум… „…и был град, и огонь между градом…“ Нет уж, дружище, между огнем и градом придется выбирать; либо уже давай совсем отменим законы физики, и тогда… – Я представил, что означает это «и тогда», и решил пока с этим не спешить. — Уж точно ничего хорошего», – заключил я, предпочтя обойти молчанием вопрос о том, есть ли что-нибудь хорошее в самом геноциде!
Дом казался неприступной крепостью. «Так вот зачем вы сделали его похожим и на церковь, и на замок», – подумал я. Мне было приятно, что разрозненные кусочки постепенно складывались в цельную картину.
«Облака изливали воды, тучи издавали гром, и стрелы мои летали», – воплотил я в мысль только один из миллионов образов, что роились у меня на уме, потому что решил до конца отработать тему смертоносных осадков. — Чтобы добру зря не пропадать, – вслух сказал я.
Небо мгновенно заполнилось тяжелыми свинцовыми тучами. Где-то вдали громыхнуло.
– А молнии – они вот здесь, родимые! – с теплотой растолковал я дому, глядя на него сквозь узкий просвет между большим и указательным пальцами, между которыми проскакивали миниатюрные электрические разряды.
Дом не ответил.
