Восставшая из пепла - Николай Ильинский
— Садись и ты, Витя, — предложил сержант. — Здесь спокойно… Война закончилась, пушку я уже зачехлил, чтоб ты знал…
Гнилую, бесснежную и дождливую зиму 1946 года сменила звонким изумрудным смехом весна. Почти на каждом дереве, скрываясь в густой зеленой листве, пели соловьи. Не помнили старожилы, чтобы столько было трелей, как в этом первом послевоенном году. Это была по-настоящему соловьиная весна! Виктор вечером распахивал окно и слушал, слушал, считая сколько колен в пении соловья, поселившегося в соседском саду. Вот он начинает щелкать-раз, два, ему уже отвечает то ли свистом, то ли залихватским переливом другой, а над речкой в ивовых косах третий так разошелся, что даже луна, заслушавшись, остановилась в небе и упала в воду, плавно покачиваясь на медленной волне. Жить в такую пору — умирать не надо! И Виктор, несмотря на усилившуюся болезнь, радовался такими вечерами, забывая обо всех горестях и заботах.
Но весна, как и все хорошее, прошла очень быстро. Уже во второй половине мая с неба спорхнул последний клочок белого облачка. Совершенно чистое, незабываемо голубое, без единой тучки высокое небо дышало накаленным лучами яростного солнца зноем. Не в силах вынести жару трескалась земля, превращаясь в горячий пепел, желтели и выгорали на колхозном поле и на огородах крестьян растения, на глазах мелели Серединка и Тихоструйки, высыхали ручьи, из некоторых колодцев-журавлей ушла вода.
— Одна беда не приходит, — жаловались люди друг другу, — то была война, а нынче новая напасть-засуха… Придется с голодухи пухнуть…
В поисках истины
I
В один из таких опаленных солнцем дней по районам области ездил Юрий Федорович Морозов, уже в качестве заведующего отделом обкома партии. В отдаленном районном центре его встретил давнишний знакомый первый секретарь райкома партии Владимир Алексеевич Кожемякин. Секретарь улыбался, подавая руку Морозову, но глаза его под седыми бровями не выражали радости.
— А где же тучи, где ливень, почему не привезли, хотя бы на один денек, попытался шутить Кожемякин. — О чем вы в обкоме только думаете!
— Прости, Владимир Алексеевич, — беспомощно развел руками Морозов. — в этом деле все наши партийные решения, даже самые важные и громкие, сводятся к нулю… И наш толстозадый обком в такой ситуации — нищенка на церковной паперти, тут даже Иосифу Виссарионовичу ничего не остается делать, как поглаживать усы…
— У нас уж думают крестным ходом с хоругвями идти по полям…
— Владимир Алексеевич, дорогой, да если бы это помогло, я сам первый бы возглавил такой ход… Собираясь объехать районы области, я поинтересовался предсказаниями синоптиков на будущее — ничего утешительного… Жара, жара и еще раз жара!
Они вошли в просторный кабинет секретаря, где не так пекло, хотя в открытые окна лилось горячее дыхание улицы, словно там беспрерывно кто-то разогревал духовку. Настоящим спасением стал зеленый графин с прохладной водой.
— Вот об этом я всю дорогу мечтал, — потянулся Морозов к графину, налил до краев стакан воды и опрокинул его в рот.
Беседовали они долго, но весь разговор сводился к тому, что колхозы останутся без хлеба, общественный скот придется сдавать на убой, ибо кормить его будет нечем.
— А что с людьми делать, Юрий Федорович? — задал вопрос Кожемякин и в голосе его сквозила безысходность. — У цековских в Москве, наверно, от этого тоже головы трещат, — взглянул он на портрет Сталина, висевший на стене кабинета. — Все Черноземье выгорело, хлебный донор страны… Что теперь делать?
— Мне кажется этого пока никто не знает, Владимир Алексеевич… Впечатление у меня от этой поездки самое неприятное! На железнодорожной станции видел наших демобилизованных солдат, грудь у каждого — иконостас из орденов и медалей… Но, к сожалению, я заметил, что эти победители, спасшие землю от коричневой чумы, голодные, нищие, с завистью смотрели на загорелые, упитанные лица немецких военнопленных, которые восстанавливают разрушенное ими же железнодорожное полотно… Дико, но это факт!
— Лютым врагам нашли кусок хлеба, а своих — на подножный корм! — с горечью в голосе воскликнул Кожемякин.
— Я никогда не понимал интернационализм за счет нашего народа, — сказал Морозов, с давним другом и единомышленником он мог говорить откровенно обо всем, что на душе накипело.
— Зачем же я тогда с первого до последнего дня войны обмотками ноги кутал, от Сталинграда до Праги шел, друзей почти на каждом километре хоронил? — громко, даже несколько запальчиво произнес тираду Кожемякин.
— Спокойно, спокойно, Владимир Алексеевич, а то будет тебе новый Сталинград, — оглянулся Морозов на дверь кабинета.
— В Сибири где-нибудь! — усмехнулся Кожемякин и глотнул воды, налив ее в стакан из графина. В этот момент зазвонил телефон, секретарь поднес трубку к уху, хрипло дыша. — Конечно, конечно! — сказал он в трубку, — перенесите в центр села, где вы намерены поставить памятник погибшим… Там и хоронить надо! Хорошо. Все! — отошел он от телефона. — Каждый день то там, то здесь находим погибших… Ведь закапывали там, где человек погиб, теперь приходится свозить всех найденных в братские могилы…
— Хорошо, чтобы и документы при всех находили, — заметил Морозов, — мне трудно произносить слова: «без вести пропавший»…
— К сожалению, Юрий Федорович, больше находим без документов, — покачал головой Кожемякин и вдруг вспомнил: — Позавчера, да, именно позавчера нашли одного с документами… Летчик! По фамилии… по фамилии… Надо же — забыл! — вызвал секретаршу, сухонькую, невысокую женщину лет сорока. — Анастасия Сергеевна, вы у меня, простите, как банк всевозможных данных… Вспомните фамилию летчика, которого, если не ошибаюсь, позавчера нашли наши юные следопыты… Я запамятовал… Совсем замотался! — сказал он, глянув на Морозова, словно оправдываясь перед ним.
— Вы не ошиблись, Владимир Алексеевич, это было позавчера, — поддержала авторитет Кожемякина секретарша и на несколько секунд задумалась, вспоминая минувшие события. — Да, да! — сказала она скорее сама себе. — Летчик. Привалов, а по имени Алексей Иванович… Что еще?
— Спасибо, все! — обрадовался Кожемякин, гордо поглядывая на Морозова и глаза его говорили: вот
