Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер
– Не смей больше этого делать, – уже с улыбкой сказала она, – в лодке обниматься нельзя. Ты читал Кони?
– Нет, – признался я. – Слыхал про такого, но ничего не читал. А что?
– У него там описано одно судебное дело. В этой Ждановке один человек утопил свою жену.
– Ну, ты мне еще не жена, – ответил я, – так что я тебя не утоплю. Но читаешь ты очень много. Больше тебя читает только Костя.
– А как его прозрачная жизнь?
– Продолжается. Сегодня к нему должна прийти некая Л. Я боюсь, не вздумал бы он жениться. Тогда я останусь совсем один.
– Один? – спросила Леля. – А я?
– Я говорю не о том. Я говорю о другом. И сейчас-то в комнате только двое.
– Вот и причал, – сказала Леля. – Ты меня до дому проводишь, а потом я сяду работать. Мне уже дали на дом кое-что, весь вечер буду чертить.
Проводив Лелю, я пошел шляться по городу, чтобы попозже вернуться домой: ведь я же обещал Косте очистить от своего присутствия комнату до вечера. Выйдя на Неву, я постоял у сфинксов, по гранитным ступеням спустился к воде. Внизу, у подводного основания камней, колыхались тонкие темно-зеленые водоросли. Нева текла светло-серая, небо опять задернулось бездождевой сизоватой дымкой.
Не спеша пошел я мимо университета к Дворцовому мосту. На набережной было людно, кончалась пора отпусков и каникул. Немало симпатичных девушек попадалось мне навстречу. Но теперь я уже не думал, как прежде, что вот хорошо бы познакомиться с этой, и с этой, и с той, и вот еще с этой, что в берете. Девушки не стали хуже, а я не стал лучше – но теперь я шагал по городу как бы и один и не один. Где-то рядом невидимо шла Леля. Все теперь стало по-другому.
Да и сам город стал немножко другим. Пожалуй, он стал еще красивее. Я теперь видел его не только своими глазами, я теперь видел его сразу за двоих. Еще не так давно он принадлежал всем остальным – и еще отдельно мне. Теперь он принадлежал всем остальным – и еще отдельно двоим: Леле и мне.
Перейдя мост, я сел у Штаба на трамвай, поехал по Невскому, сошел у Владимирского. У меня были любимые и нелюбимые улицы. Дойдя до Загородного, я медленно, с удовольствием зашагал по нему. Это был очень уютный проспект, на таком проспекте можно жить, не заходя в квартиру. Просто поставь кровать на тротуар – и спи, и тебе будет тепло, и на душе будет спокойно, и никто тебя на этой улице не обидит. А ведь есть улицы неуютные, как больничные коридоры, их хочется проскочить, не глядя по сторонам.
В подвальном буфете, куда я зашел, было малолюдно и тоже уютно и хорошо. А пиво – холодное и свежее, а вареная колбаса – вкусная, что надо. Сидел я за крайним столиком возле открытого, но зарешеченного окна, выходящего на задний двор. За окном валялись потемневшие ящики и рассохшиеся бочки. Где-то во дворе, в чьем-то высоком окне, крутилась на патефоне пластинка: «Может, счастье где-то рядом, может быть, искать не надо?..» Я сидел, ел, пил, слушал – и думал: «Уж очень все хорошо идет в моей жизни. Не слишком ли все хорошо?»
* * *
Когда я часов в восемь вечера вернулся домой, дверь открыла мне Антонина Васильевна, одна из жиличек нашей квартиры, – инженерша, женщина серьезная.
– Костя дома? – первым делом спросил я ее.
– А разве не слышите? – задала она мне контрвопрос. – Загулял наш Константин Константинович. Неужели не слышно?
Я прислушался. Действительно, хоть на кухне гудели два примуса, издалека по коридору донеслись до меня звуки гитары и невнятное пение. Я понял, что прозрачная жизнь кончилась. Каждый раз, порывая с прошлым, Костя гитару свою прятал в шкаф, он считал ее греховным инструментом. Теперь он, значит, восстановил ее в правах.
– А кто у него там? Не девушка?
– Там у него дядя Личность, – грустно ответила Антонина Васильевна. – Хорошего не ждите.
Дядя Личность занимал большую комнату, но комната была пустынна. Ни вещей, ни людей. Мебель он давно продал и спал на голом матрасе. Жена и дочь от него ушли. Он сильно пил. Когда-то у него все шло хорошо, работал мастером на «Красном гвоздильщике», выпивал в меру. Потом его брат попал под трамвай. Тогда дядя Личность стал выпивать все чаще и чаще, и его стали понижать в должности все ниже и ниже. Теперь он работал на заводе «по двору», то есть подметалой, а в доме выполнял разные поручения. Это был тихий, добрый пьяница, он никогда не скандалил. Когда напивался, то ходил по квартире, негромко стучался в двери и тихо спрашивал жильцов: «Извиняюсь, личность я или нет?» Ему отвечали, что личность, и он вежливо кланялся и шел к следующей двери.
Когда я вошел в нашу изразцово-плиточную комнату, я увидел, что Костя возлежит с гитарой на своей койке, а за столом сидит дядя Личность. Одна поллитровка водки была уже пуста, другая опорожнена наполовину. В воздухе плотно стоял табачный дым. Плаката с самоагитацией против алкоголя на стене уже не было. ОППЖ (Обязательные Правила Прозрачной Жизни) тоже были сорваны со стены и валялись на плитках пола, среди окурков.
– Костя, значит, кончилась прозрачная жизнь? – обрадованно спросил я.
– Ну ее к черту! – сердито ответил Костя и, тронув гитарные струны, запел громким, но сиплым голосом:
Эх, да пусть играют бубны,
И пусть звенят гитары,
Сегодня цыгане, и сердце мчится вдаль!
Пляшите, смуглянки.
На родной полянке, —
Для молодой цыганки мне ничего не жаль!
Костя пел с воодушевлением, и дядя Личность подпевал ему несмелым тенорком, а сам
