Романеска - Тонино Бенаквиста
*
Через два дня пути она увидела бамбуковую хижину, за ней другую, потом еще десяток. Ей давно уже не терпелось встретить живого человека, прикоснуться к нему, и она приблизилась к деревеньке, перерезанной каналами с пришвартованными на них узкими лодками с острыми носами. Перед каждой хижиной стояла на коленях женщина и нарезала на узкой колоде траву и тонкие полоски мяса. Они переговаривались между собой, обмениваясь короткими веселыми возгласами, напомнив ей прачек из ее родного села. Их язык, состоявший сплошь из причудливых гортанных гласных, казалось, был создан для того, чтобы в конце фразы на губах говорящих появлялась улыбка. Но улыбка эта сменилась испуганной гримасой, а потом и тревожным криком, когда одна из женщин заметила вдруг непрошеную гостью.
Женщины толпой обступили ее, они трогали ее волосы, щупали ткань ее блузы и юбки. Старшая из них потащила ее за собой и спрятала в закутке, где сушился собранный урожай. Чужестранка не сразу поняла ее поспешность: с полей вот-вот должны были вернуться мужчины, которых ее появление могло озадачить и, может быть, даже рассердить. Тем более что она, возможно, принадлежала к тому племени, которое по два раза в десять лет являлось с запада, сея повсюду разорение.
На следующий день ей задали тысячу вопросов, на которые она не смогла ответить. Ее раздели, чтобы посмотреть, как она сложена, затем надели на нее длинную рубаху из небеленого холста, сплели ей широкополую шляпу из листьев. Не имея иного выбора, она целиком отдалась в руки этих женщин с одинаковыми миндалевидными глазами и медовой кожей, которые говорили все разом. Ее научили основам языка — так она узнала, что находится в «королевстве Сиам», — приобщили к работе на рисовых полях, чтобы она могла внести свою долю в общее дело. Мало-помалу чужестранке открывалась истинная ее роль. Скрывая ее от глаз мужчин, женщины сделали ее своим секретом, своим утешением от власти отцов и мужей. Ее тайное присутствие стало выражением их солидарности и, возможно, самым первым актом независимости.
«Гостью», как ее называли, приняли как родную, всячески ласкали, а она, глядя на мир глазами своих новых подруг, задумывалась, не станут ли из-за этого и ее глаза такими же миндалевидными, как у них. Все же ей не хватало языка — не для общения, не для выражения своей благодарности, а для того, чтобы рассказать, кто она такая, откуда и как скучает по мужчине, с которым каждую ночь видится во сне. Поведав им историю, связывавшую ее с ним, она смогла бы оставить им перед разлукой хотя бы частицу своего утраченного счастья.
Вопреки всем ожиданиям, ей представился такой случай.
Однажды она проходила мимо окон одного деревенского старейшины, который занимался вопросами собственности, и увидела лежащую на ивовой циновке аккуратную связку чистых свитков светло-бежевого цвета, чуть поуже тех, что были ей знакомы, но ровных и гладких. Ей охотно подарили несколько листов этой бумаги, изготовленной из коры тутового дерева, а когда она спросила перо, ей протянули чернильную палочку, обращаться с которой ей пришлось учиться.
По несколько часов в день или даже ночью при свете свечи она взывала к своей памяти из глубины гумна, где обитала, заново проживая эпизоды прошлой жизни, стараясь уместить их на ровных строчках, ибо все они, даже самые горестные, стоили того, чтобы о них помнили. В том и состояло назначение этого документа — сохранить правду об их истории, чтобы другие вдохновлялись ее рассказом. Возможно, только тут ей открылся подлинный смысл ее обучения грамоте, ставшего в свое время причиной такого недоверия к ней.
Закончив свой труд, «гостья» стала готовиться к уходу. Ей было грустно покидать этих женщин, ставших для нее сестрами. Они приняли ее, спрятали, кормили, проявляя в этом особую деликатность, чтобы тело ее привыкло к местной пище, они одели ее так же, как одевались сами, чтобы ее фигура растворилась в окружающем пейзаже, они научили ее своим словам — теперь она знала их вполне достаточно, чтобы самостоятельно добраться до ближайшей гавани. Взамен она оставила им увесистый том размером с небольшой гримуар в надежде, что однажды какой-нибудь эрудит, владеющий и ее, и их языком, прочтет им вслух ее записки. И в тот день все они поймут, кто была эта чужестранка, и обрадуются, что приютили ее.
*
Пленника уводили все глубже в джунгли. У него были связаны руки, а спина исколота копьями, которыми то и дело тыкали его шестеро туземцев, гордые своим военным трофеем. Наконец перед ними открылся коридор из посаженных в ряд деревьев, обозначавших вход в деревню. Вдали вырисовывался высокий — выше холма — храм в форме пирамиды, сложенный из огромных камней, каждый размером с церковный неф. Устремленная вверх лестница, занимавшая середину храма, терялась в облаках, словно приглашая занять место среди богов. У ее подножия несметное число скромных домиков, выстроенных из такого же камня, давали приют шумному люду, где мужчины и женщины выполняли одинаковые работы, а старики и дети играли в одни и те же игры. Белый человек, опутанный веревками, как пойманная дичь, изнемогая от усталости, преклонил колени перед колодцем, как будто это была статуя. Ему протянули миску чистой воды, и он залпом выпил ее под хохот самых юных жителей деревни. За храмом возвышалась бамбуковая клетка в рост человека, сквозь прутья которой можно было просунуть только руку и где могло разместиться человек десять, хотя на тот момент там сидел только один узник.
Он принадлежал к белой расе и был одет в старые, изодранные и черные от грязи китель и штаны явно военного образца, о первоначальном цвете которых теперь можно было только догадываться. Ниспадавшие ему на грудь борода и спутанные волосы красноречиво говорили о времени, проведенном несчастным в этой клетке. Он вскочил на ноги, приветствуя нового жильца, который своим появлением сразу рассеял его тоску и отчаяние.
Альваро Сантандер, уроженец Кастилии и профессиональный солдат, участвовал во всех военных конфликтах, сотрясавших Старый Свет, в том числе и в попытке свержения Филиппа Орлеанского в 1718 году, что объясняло его отвратительный французский язык с сильным испанским акцентом. Когда его отправили в Новый Свет, он, едва ступив на берег, дезертировал в надежде, что в обеих Америках окажется достаточно места, чтобы о нем забыли, а он тем временем сделал бы себе состояние. Пока стрелка его компаса не пересеклась со стрелами уакани — краснокожих воинов, которые, казалось, с незапамятных времен
