Сообщники - Анна Пестерева
Я представила в голове календарь и стала отматывать назад дни и месяцы, вычисляя, когда я перестала чувствовать себя частью этой дружбы.
Кларисса, Бэт, Чарли и я встретились в группе поддержки матерей по грудному вскармливанию. Наши дети были почти одного возраста с разбросом в четыре месяца. Я видела, как подруги кормили своих малышей, видела трещины на сосках Клариссы, слышала плач Бэт, у которой было совсем мало молока, удивлялась воле Чарли, кормившей старшую и младшую дочь тандемом. Эта группа стала чем-то очень личным, почти интимным. У меня, как и у Бэт, совсем не получалось кормить грудью, дочь плохо набирала вес. Они первыми узнали, что нам придется перейти на смесь. «Тебе сейчас так плохо», – говорила Кларисса, пока я кивала и вытирала мокрое от слез лицо. Я впервые испытывала радость сестринства, но за пределами группы это чувство рассеивалось. Казалось, нас держало вместе только то, что наши дети подружились.
Незаметно для себя я допила остатки сангрии. Время близилось к вечеру, я напомнила дочери, что скоро нужно ехать домой – умываться и укладываться спать. Разумеется, я встретила суровый отказ. Кларисса поблагодарила нас за то, что мы пришли. Бэт помогла отмыть липкий, залитый сладким соком стол. Чарли в стороне от всех ругалась со своими дочерьми. Я взяла Аню на руки и, не забыв выдать порцию благодарностей Клариссе, ушла.
Мы увиделись снова на следующей неделе. Чарли, как мать двоих, знала множество удобных мест, она и предложила встретиться на большой площадке, огороженной забором. По ее словам, дети не могут оттуда убежать и можно спокойно пообщаться.
Первые двадцать минут мы говорили о ремонте в доме Бэт. Точнее, Бэт, будто не замечая нас, вела монолог о замене пола, покраске стен и новой кухне. Все это время я машинально царапала указательным пальцем ладонь левой руки, кожа уже горела от раздражения. Когда Бэт перешла к описанию очереди в строительном магазине, я глубоко вдохнула, задержала дыхание и, видимо, широко раскрыла глаза. Бэт приняла это за искреннее удивление и тут же посоветовала покупать стройматериалы только в будние дни.
Неожиданно Чарли поменяла тему разговора:
– Вы что-нибудь читаете сейчас?
Я рассказала о груде журналов New Yorker, которые перестала читать, как только Ане исполнилось восемь месяцев и она стала меньше спать. Мы все посмеялись, и мне вроде бы стало легче.
Я задумалась, вспоминая своих старых друзей. О чем мы с ними говорили? Было ли мне интересно – или мы тоже, зевая, говорили о всякой ерунде, чтобы убить время?
Эмиграция, появление ребенка – события такой величины, какую я прежде даже представить не могла, пока это все не произошло со мной, с моей жизнью. Была ли проблема в языке, в жажде услышать родную речь? Почти в каждом городе можно было найти кружки русскоговорящих людей. Однажды я попробовала с ними встретиться, но ощутила между нами возрастную пропасть, еще большую, чем эмоциональный разрыв с этими тремя матерями. Или, может, дело было в small talk? Бессмысленном и пустом, но важном и неотрывном от местных традиций. Казалось, в этой стране нельзя просто молчать. Пустоты в разговорах заполнялись хоть чем-нибудь. Неважно чем.
Почти забыв про своих собеседниц, я прикрыла глаза.
– Тоска. Непроглядная тоска, – я шептала эти слова вслух, по-русски. Кларисса, Бэт и Чарли, кажется, были напуганы моим странным поведением.
Тем вечером от Клариссы пришло сообщение: «Я надеюсь, что ты в порядке». Из трех мам она была мне ближе всех. Я не стала отвечать. Полезное открытие, сделанное с наступлением взрослой жизни: если тебе с кем-то некомфортно, то он наверняка об этом догадывается. Я поежилась от этой мысли. Значит, нам всем было неуютно в обществе друг друга, но выбора не было – и мы оставались вместе?
Потом меня пригласили в горы. Там была специальная пешая тропа для тоддлеров, рядом проходил яблочный фестиваль. Мамы в общем чате восторгались:
«Не могу дождаться!» – писала Кларисса.
«Девочки обожают это место!» – комментировала Чарли.
«Я только что собиралась вам об этом написать!» – восклицала Бэт.
Бэт? Ее же всегда укачивало, она ненавидела горы. Я занесла большой палец над экраном, чтобы ответить, но как будто зависла. Посидела так с минуту, включила режим «не беспокоить» и убрала телефон.
Вечером я рассказала все мужу и спросила:
– Я асоциальная?
– Тебе просто с ними неинтересно.
Я знала, что он прав. Ощущение тупика никуда не делось.
– Но им ведь тоже неинтересно!
– Может, их всё устраивает. У тебя просто высокие требования.
От его ответа внутри что-то сломалось.
Кларисса отправила мне три сообщения за неделю. Во всех трех она снова спрашивала, все ли в порядке. Давно забытый ком снова ворочался в груди, сдавливая легкие. Мой голос изменился в те дни. Он был либо злым, либо подавленным, либо то и другое сразу. Я много плакала – по причинам, мне непонятным. Я вставала с кровати только из-за Ани. Ее нужно было накормить, одеть, отвести на площадку.
Однажды вечером я оставила Аню с мужем, завела машину и поехала в неизвестном мне направлении. Я не смотрела на спидометр и ехала быстро.
«Послеродовая депрессия? – спрашивала я себя. – А не поздновато ли? Или не послеродовая, а самая обычная? Если так, то что мне с ней делать? И куда я, черт возьми, еду?»
Вдруг я услышала какой-то новый звук. Громкий и резкий. Меня откинуло вперед, потом назад, ремень безопасности крепко прижал мое тело к сиденью. Я подняла глаза на лобовое стекло и поняла, что все это время ехала, не глядя вперед. Передо мной была белая «шевроле», из нее уже кто-то выходил, вокруг сигналили. Мужчина стучал в окно, спрашивая, в порядке ли я. То же спрашивала в своих сообщениях Кларисса. Нет, я была не в порядке.
Психологиня, обратиться к которой меня заставил муж, стриглась совсем коротко и выглядела лет на пятьдесят. Ее звали Джолин, так называлась известная песня Долли Партон, и мне было смешно думать, что родители назвали человека в честь песни. Я мало говорила на тех встречах, лишь честно призналась, что мне одиноко. Джолин, часто поправляя очки в золотой оправе, постоянно что-то записывала – и писала она явно больше, чем я говорила. Я представляла себе, как она там рисует овечек, прыгающих через забор.
– Если она не помогает тебе, давай найдем кого-нибудь другого! – настаивал муж.
Я только молча улыбалась ему. Мое депрессивное расстройство было странным. В нем было много просветлений, и тогда я с усердием архитектора принималась до мельчайших деталей выстраивать планы. Столько же было и провалов: я понимала, что реализовать эти планы было невозможно.
– Вы думали о суициде? – спросила меня Джолин. Этот пункт был частью опросника о депрессии.
– А вы? – с дурацкой улыбкой спросила я.
– Маша, я вас очень прошу воспринимать это серьезно.
– Мне лень себя убивать, – успокоила ее я.
– Могу ли я считать, что это значит «нет»?
Я кивнула и снова представила улыбающуюся овечку, которая прыгает через забор и говорит: «Я не собираюсь себя убивать».
На одной из сессий Джолин сказала:
– Мне кажется, вам нужно найти группу мам с детьми похожего возраста.
Я хохотала, держась за живот, а Джолин, не понимая, смотрела на меня взволнованными и большими от линз глазами. После этого она выписала мне антидепрессанты.
Через месяц я ощутила изменение в своем состоянии: однажды утром ком в груди куда-то пропал, у меня получилось свободно
