Ангелы Суджи - Владимир Дмитриевич Пронский
Перед тем как расстаться перед большим отъездом, они долго сидели на лавке перед палисадником, и вроде бы разговорились по-настоящему, так, как говорили всегда: уважительно и непринуждённо, и Сергей радовался, что отец правильно воспринимает его отъезд, не устраивает сцен прощания. Всё так и произошло: поднялись, обнялись и отец вздохнул:
‒ Возвращайся живым! ‒ и перекрестил.
Отъезжая, Сергей махнул раз-другой, уставился в дорогу, чувствуя, что вот-вот разрыдается, вдруг почувствовав, что впервые расстаётся с отцом в тревожном и тяжёлом настроении.
Оставшиеся дни отпуска Земляков доживал по инерции. С женой почти ни о чём серьёзном не говорили, не обсуждали. Казалось, что всё давно обговорили и обсудили. Жена в эти дни выглядела обречённой на новые испытания и страдания, и словно ждала того часа, когда пойдёт провожать Сергея до автостанции. Как же тяжело было ему за всем этим наблюдать, зная, какие мысли ей не дают покоя. В какой-то момент даже подумал: «Уж быстрее бы!». И если с женой он о многом переговорил, то с Григорием так толком ничего и не обсудил, не поговорил по душам, не помечтал о его планах. Всё какие-то нестыковки, ничего не значащие словесные перепалки, от которых никакого прока, всё на бегу и на бегу, хотя времени было предостаточно.
А дни бежали и бежали, а вскоре и часы начали отсчёт времени.
Перед Первомаем Земляков собрался, позвонил отцу, говорили вроде ни о чём, по-мужски не скатываясь в слезливость, и получил от него добрые напутствия. В тот же день начал собираться. Когда же приторочил к рюкзаку резинками куртку в виде скатка, Екатерина спросила:
‒ И охота тебе с ней таскаться ‒ лето на носу!
‒ Очень охота. Это моё обмундирование, за мной оно числится. Приеду без куртки, а старшина прицепится: «Доложите, боец Земляков, где куртка? За сколько продал: за бутылку или сумел за две сбагрить?».
‒ Что, так строго?
‒ Да, Катя, очень строго. До определённого момента, а после начинаются сплошные поблажки. Вот такие дела. Ну, ладно: мыльно-рыльные принадлежности я взял, смену белья тоже, провизией на сутки запасся, можно и в путь-дорогу!
Присев на дорожку с женой и сыном, все вместе вышли из квартиры. Шли чуть ли не гуськом, встречные здоровались, Земляков отвечал, потому что всех их знал, и от мимолётных прощаний наполнялся трясучим ознобом и чувствовал, что у него не попадает зуб на зуб. Вскоре подошёл автобус, когда же объявили посадку, то Земляков обнялся со своими, занял место и жестами переговаривался с женой и сыном до того момента, когда автобус хлопнул дверью и плавно тронулся с места. И Сергею очень хотелось побыстрее уехать, чтобы не видеть слёз Екатерины и понурого Григория.
35
От нахлынувших чувств и мыслей пришёл в себя не сразу. В душе сошлись две стихии. Первая ‒ дом, жена с отцом, сын Григорий, и вторая ‒ своя часть, оставшиеся боевые друзья. Что с ними, какова их судьба ‒ всё это предстояло вскоре узнать. Подумав о них, он сразу проникся воспоминаниями недавних событий, по-прежнему царапающих сердце. Где, на каком участке воюет сержант Силантьев, лейтенант Виноградов, рядовой Володя Громов. Что со «Спутником»? Не так уж и много оказалось знакомых, которых он знал по именам или фамилиям. Другие же лишь мелькали в памяти. Вспомнишь ‒ вроде лицо знакомое, прежде не раз видел, а кто он, что из себя представляет ‒ вопрос. А иной примелькается ‒ и вдруг пропал, а что это значит? Значит одно: либо трёхсотый, либо двухсотый. И ничего с этим не поделаешь.
Перед Рязанью, когда проехали Скопин, древний Пронск, Земляков вспомнил Медведева, решил позвонить ему, но передумал: откровенно не поговоришь на людях, многие из которых дремали, а если не откровенничать, то это не разговор, а сплошная канцелярия. Зато, когда взял билет на проходящий поезд до Москвы, в оставшиеся до прихода поезда полчаса поговорили от души. Рассказал о себе: чем занимался, что делал по дому, оказалось, что не очень-то и много, но самое главное, в его рассказе было сообщение о своём пшеничном поле, которое в последние дни особенно зазеленело, превратилось в сплошной зелёный ковёр до горизонта. Это ли не счастье. И надежда на то, что будет в нынешнем году урожай, что такое начало вдохновляло и наполняло душу мечтами. Рассказав о себе, спросил:
‒ Как у тебя дела? Готовишься к свершениям?
‒ Готовлюсь ‒ не успеваю от жены увёртываться.
‒ Чего она?
‒ Известно чего. Не отпускает на фронт. Мол, ты побывал там, здоровье подорвал ‒ не пущу! Говорю, что у меня контракт, если не явлюсь вовремя в часть, то буду считаться дезертиром. Хочешь, чтобы твоего мужа за решетку упекли?
‒ Они этого не понимают ‒ обычная история. У меня похожая. Думают, что солдат куда хочет, туда и идёт. И не объяснишь, что это далеко не так. Как себя чувствуешь? Нога зажила?
‒ Нормальной стала. Рана затянулась, операционный рубец очистился. И хромать перестал, потому что болевые ощущения пропали. А у тебя?
‒ Та же история. Отцу в селе помогал, по дому кое-чего делал, а в общем-то, если по-настоящему смотреть, то дурака валял. Говорю же: для меня главное поле, хотя я на нём ничего не делал. Спасибо свояку, ещё до моего приезда отсеялся.
‒ Не рано?
‒ Это, может, у вас рано, а у нас, в степи, самый раз. Да и моего Валеру учить ‒ только портить. О качестве сужу по всходам, а они отличные, стебли по третьему листку выбросили. Дело осталось за погодой. А то из заволжских степей суховей завернёт, жара будет за тридцать ‒ вот тогда и завертишься. И хорошо, если неделю постоит, а если на месяц-полтора устоится.
‒ У нас такая же история, хоть и в лесу, а в последние годы летом не продохнёшь от духоты.
