Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий
Дымченко перечитал надпись трижды. И нечто похожее на зависть шевельнулось в его сердце к неизвестному Сергею. А впрочем, кто знает, может, Сергея уже давно нет в живых, а его ласточка? Все могло быть с его ласточкой.
В первый же день в Севастополе Дымченко едва не погиб. Чьи-то грузные шаги заставили его проснуться. Матрос спрятался за старую бочку, пахнущую квашеной капустой, и стал ждать. А когда увидел на деревянной, с прогнившими ступенями лестнице ноги в солдатских ботинках и форменных брюках, дал длинную автоматную очередь и через оконный проем вылез на огород. Он прыгал через заборы, метался по узким переулкам, слыша за собой погоню. Потом погоня отстала, и какая-то девушка открыла ему окно. Он влез в дом. Девушка дала ему черный клеенчатый плащ, старую облезлую кожаную фуражку и вывела через сад, мимо ветхих сараев, на другую улицу. Был дождливый день, и поэтому он не привлек в своем странном одеянии ничьего внимания. Девушку он в суматохе не разглядел, не поблагодарил. Только потом, идя по улице и стараясь спрятать под плащом автомат, он вспомнил, что девушка говорила ему, куда следует идти и что делать. Она называла какую-то улицу, говорила о каком-то цветочном горшке, который будет в нем выставлен, если все в порядке, но он в сумятице ничего не запомнил. Решительно ничего, хотя отвечал ей и даже повторял название улицы. Вернуться? Нет, поздно, возвращаться нельзя, ни в коем случае нельзя возвращаться.
Город был основательно разрушен, жители разговаривали с неизвестным человеком в длинном клеенчатом плаще неохотно. На месте госпиталя, в котором он лежал, виднелся лишь обгорелый остов четырехэтажного дома.
С большим трудом ему удалось раздобыть старую железнодорожную форму, свое обмундирование он спрятал среди развалин. Случайные люди указали ему на лагерь военнопленных. Он несколько дней бродил вдоль длинного, с колючей проволокой забора, слышал выстрелы, лай собак и крики. По утрам попавших в неволю солдат и офицеров выводили из лагеря, а вечером приводили обратно. Они работали в порту. Дымченко удалось связаться с ними. Ему сообщили, что переводчицы, которая раньше была известна под именем Нади, в лагере нет, она уехала с каким-то гитлеровским начальством неизвестно куда.
И только после этого Дымченко понял, какую непоправимую ошибку он совершил. Что ожидало его? Зачем он отбился от своих? Раньше он мог придумать для себя какие-то оправдания, теперь и придумать было нечего. И это в то время, как родной народ напрягает все силы!
Черные дни настали для Дымченко. Одно было для него ясно: надо искупить свою вину. Любой ценой искупить.
Оставаться в Севастополе было незачем. Он решил пробираться в горы, к партизанам. В большом селе, куда он зашел как-то на рассвете, ему посоветовали идти в старые каменоломни, расположенные в шести километрах от села. Он пришел к каменоломням. Откуда-то из-за камня его окликнули, велели положить на землю оружие и поднять вверх руки. Голос был русский, с волжским оканием. Дымченко подчинился. Из-за камня вышли два худеньких, совсем юных паренька и повели его по едва приметной тропинке в старые выработки. Командир отряда, видимо, уже слышал о матросе, отставшем от своего отряда. Он приказал накормить его, выдать десять пачек патронов для автомата, но принять в отряд наотрез отказался.
— Тебе было приказано пробираться к Керчи. Ты не выполнил приказа. Значит, нарушил присягу. В отряд я тебя не возьму… А если что задумал, так имей в виду: у партизан разговор короткий!
Командир отряда, молодой еще человек в кожаной куртке, с крупным, тщательно выбритым лицом, выразительно посмотрел на Дымченко и добавил:
— Пробирайся на восток. Там тебе помогут. А я на своих людей полагаться должен.
Тяжко было матросу слушать все это, тяжко и обидно.
Куда идти? Что делать? У него не было ни явок, ни знакомых.
Идет война, кровавая и беспощадная, а он, здоровый, сильный, хорошо владеющий оружием человек, не знает, куда ткнуться, болтается, как навоз в проруби. Никому он не нужен, никто его не ждет. Командиры, друзья, наверное, думают, что он погиб. Вспомнили — и забыли, потому что нельзя помнить всех, с кем воевал.
Помнит, конечно, мать. Вечерами, управившись с хозяйством, выходит на берег Енисея, смотрит молчаливо, вздыхает, украдкой поплачет. На людях плакать не будет — гордая она и суровая с виду. Вытрет насухо глаза и пойдет обратно, в деревню. Помнит, может, и капитан Переверзев. Спокойный, уверенный в своей правоте. Гимнастерка на нем сидит как-то уж слишком вольно, да и мало похож он на офицера, скорее сельский учитель он или агроном. Наверное, из запаса. Почему же он, матрос Дымченко, не послушался Переверзева?
Что он скажет в свое оправдание, когда перейдет через линию фронта? Что, как перекати-поле, гнало его раскаяние из одного селения в другое? Что по пути он рвал провода связи, несколько раз стрелял в проезжающие по дороге автомашины, что как-то поджег бензовоз? Ведь все это он сделал случайно, не имея твердого плана, не ощущая, что принесет этим большую пользу.
Оступился раз, нельзя оступиться второй. Надо идти в Керчь, переправляться к своим, рассказать все, как было. Он сумеет все объяснить.
Его вывели из каменоломни, и он пошел по дороге. Была ночь. С моря дул ветер. Луна ярко светила, но свет ее был каким-то призрачным, неверным, и он то и дело спотыкался. Утро застало его в том селении, где он ушел от Переверзева и своих товарищей. Забрался матрос в кустарник, лег, вытянулся. Услышал неясный шорох… Черепаха! Та самая черепаха, которая прожила с ними несколько дней. Он поднял ее, взял на руки, заглянул в пугливые, ничего не выражающие птичьи глаза. Смешное, неуклюжее, никому не нужное существо. От врага может только защищаться, нападать не может. Да и защита не очень надежная. Что стоит проворному коту засунуть под панцирь лапу? И Дымченко горько усмехнулся, подумав, что и сам он теперь похож на такую же вот черепаху, беспомощную и жалкую.
А через несколько часов на прогалину пришли партизаны. Они и не искали его, а просто уверенно пришли к нему на прогалину и тронули за плечо, будто точно знали, где он скрывается.
