Такси за линию фронта - Станислав Кочетков
Вот еще в первый вечер, в знакомство и допрос, когда в криках, хватании за грудки и оре друг на друга проверялось им, как я понимаю, мое нутро, норма его доверия мне, меня резанула одна его реплика, совсем не зоновская:
— Идеи! Идеологии! Да на хрен этих всех идей, когда вокруг гибнет столько людей! Людей, ты понимаешь, людей!
«Людей вместо идей». Встретить такого титана Возрождения из синяков в ополчении… Ну это как если при ремонте сливной канализации сельского дома где-то в дикой глуши Донбасса найти в окаменелом дерьме медную трубу с литой биркой «Сделано Бенвенуто Челлини», да?
Что еще? Еще пел он прекрасно, и никакой аранжировки, просто ладошками по коленкам, просто ложкой по котелку. И именно от него я слышал самое душевное исполнение бунтовского «Уходили мы из Крыма».
Вот так и остался очень ярким рубцом в памяти про пятнадцатый у меня Кумыс. А в остальном он был типичным зэком-синяком, способным на любую зоновскую гадость. И устроить толковище между своими от скуки, и горсть патронов сыпануть в машину не глядя, причем без всякого злого умысла, просто чтоб не расслаблялся, и чифирь пил, и водку на табаке настаивал, и ханку варил, и мародерил по мелочи… И за мародерку, вместе со многими из казачьей вольницы — а блокпост-то был казачий! — в конце пятнадцатого и присел.
Следующая наша встреча была на Саурке, уже не помню, в восемнадцатом или девятнадцатом. Я уже был в казачьей нацгвардии, он — в приазовском казачестве. И разгульное разливье поголовной пьянки приазовцев. Даже по поводу Саурки и Дня освобождения Донбасса. Эта пьянка меня тогда, признаться, и оттолкнула: хоть и медаль «За освобождение Донбасса» на груди висит, но Донбасс-то до сих пор не весь свободен! Чему радоваться, что праздновать?
А теперь Кумыса не стало. И остались недосказанными и недоспоренными все те мысли и идеи — опять идеи! — про людей и про человечность. И про то, что есть человек без идеи, и что идея может сотворить даже с очень хорошим человеком. И, как ни жаль, эта недосказанность уже навсегда.
Только. Только никогда я не смогу забыть той ночи в середине лета пятнадцатого. То ли конец июля, то ли начало августа. Когда нас в очередной раз занесла нелегкая на блокпост к Кумысу, а ночью всучьи нелюди начали обстрел. Обстрел Докуча, но и по блокпосту тоже прилетало знатно…
Где-то около двадцати двух я, тихонько скатившись с горки на первой передаче, взрыкнул из-за поворота двигателем — мол, встречайте! — и въехал на блокпост. Как всегда, проверка документов, осмотр груза, приветствия, въезд, палатка на старом месте, прошу к костру. А ближе к полуночи — началось.
И рвались сто двадцатые мины, и подкидывали душу планеты вверх сто пятидесятые чемоданы, и откуда-то били снайперы, и молитвы с матами орались в голос, ибо все равно ни хрена не слышно. И хочешь не хочешь — хватай и беги, выноси раненых, выволакивай убитых, туши пожар, неси бэка. Даже если ты и не ополч, а торговка или простой водила, чудом, наитием, чуйкой, подсмотром или Божьей помощью проведавший проезд через сплошные минные поля с трассы «серой зоны» к этому вот блокпосту на боковом подъезде к Докучу.
И под конец, когда уже светало, когда было разрушено, расстреляно все что только можно, когда все лежали в одной щели, рядом друг с другом, Кумыс вдруг взял и снял штаны. И начал — я так и не понял, почему мне — на своих коленках показывать:
— Смотри, Волька! Вот на груди Сталин, и здесь, на бедре, тоже Сталин, видишь, да? Такой же? Да нет, не такой: смотри, видишь точки? Это карта, Волька, карта, где наши хлопцы упокоились. Но не простая. А на другой ноге видишь Кремль, да? Как на животе, только опять не совсем так: если глянуть, сколько между звездами и крышей, то поймешь, как меняется масштаб. Вот тот же масштаб, да по точкам на морде Рябого — вот если пересчитать, тогда карта получится правильная… Я ее сам на себе колол, еще тогда, в четырнадцатом.
Кумыс неторопливо натянул штаны обратно.
— Наши выходили из Славянска. Нет, я еще тогда понял, что наш генерал заминистрился да стал уже совсем не атаман, но должен был остаться заслон. В заслон брали добровольцев — а кому добровольцем, как не мне? Меня ведь никто не ждет. А потом была ночь, когда стоял заслон. А наутро осталось по десятку патронов на ствол и десяток раненых из четырех десятков заслона. И была старенькая «Ныса»: радиатор забитый в хлам, даже летом печку не выключишь, тут же закипит; не только без документов, но даже без ключей. Кому за руль, как не мне?
Затянулся глубоко, выдохнул дым и постучал себя по колену:
— Ногу простреленную жгутом перетянул покрепче — и вперед. И все бездорожьем, проселками, потому что в машине стекол нету. Стекол нету, а крови и вони от раненых — до жопы. И мухи, всю дорогу жара и мухи… Я дошел, доехал, последние два километра пёхом пер, бензину не хватило. А девять человек из десяти, братишки — в пути остались. Только последнего, Пашку, позывной Сорока, плохо похоронил: на берегу ручья землю обвалил, сверху четыре камня крестом сложил. Если паводок какой, смыть сможет. По всему пути так: ровное место — а сверху четыре камня одним углом сдвинуты, будто крест. То наши хлопцы лежат. Ты запомни их, Волька, хотя бы по позывным! Вдруг когда-нибудь достанем, перезахороним, ты же с поисковиками в мирные годы хаживал?..
И с тех пор, как вспомню Кумыса — оторопь. И холодящим затылок шепотом с того света, с изнанки мира, в ушах те имена, позывные: Король, Торез, Мамочка, Лысый, Гарбуз, Мангуш, Толя, Бармалей, Сорока.
И, как понимаю, навсегда канувшая в небытие карта, татуировка синим на синяке-зэке, где профиль Сталина нужно пересчитать по масштабу башен Кремля, чтобы потом найти сдвинутые одним углом камни.
Успел ли Кумыс поделиться своим секретом? Успел ли рассказать кому надо о том его уходе-выходе? Ведь если арестовали, а потом отпустили — значит, вокруг него
