Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер
Какое-то время я в глубоком сомнении глядел на разлом, прошел на небольшое расстояние влево, затем вправо от него, и каждый раз оказывался на краю ужасного обрыва, откуда открывался вид на речной поток, ревущий в 4 или 5 тысячах футов подо мною. Нечего было и думать о том, чтобы здесь спускаться, оставалось только ввериться расселине, на которую я и возлагал надежды, сообразив, что скалы здесь сложены из мягкой породы и что вода могла прорыть здесь канал, относительно гладкий на всем его протяжении. С каждой минутой темнело все сильнее, мне же было необходимо, чтобы сумерки продлились еще хотя бы полчаса, поэтому (хотя, разумеется, и не без страха) я нырнул в расселину, решив вернуться и встать лагерем где придется, с тем чтобы наутро поискать иной путь, если здесь мне встретятся серьезные препятствия. Пять минут спустя я уже совершенно обезумел от этого спуска; протяженность расселины достигала нескольких сотен футов, и края ее нависали надо мной так, что я перестал видеть небо. В ней было полно скальных выступов; я многажды об них ударялся и набил немало синяков. Кроме того, я промок до нитки, ибо несколько раз мне случилось окунуться в воду, количество которой было здесь невелико, но хлестала она с такой силой, что спастись от нее не было никакой возможности. Один раз, заодно с не таким уж слабым водопадом, я совершил прыжок в глубокую лужу у его подножья, и ноша моя, намокнув, так отяжелела, что я едва не утонул. Мне едва удалось уцелеть, но, к счастью, Провидение было на моей стороне. Вскоре мне стало казаться, что расселина становится шире и по краям ее растет больше кустарника. А еще чуть погодя я очутился под открытым небом, на поросшем травой косогоре и, пройдя уже почти на ощупь еще немного вдоль ручья, вышел на ровное место, где росли деревья и можно было с удобством расположиться на стоянку — и слава Богу, было уже почти совсем темно.
Больше всего я переживал из-за спичек: удалось ли сохранить их сухими? Наружная часть моей скатки была влажной, хоть выжимай, но, развернув одеяла, я обнаружил, что всё, лежавшее внутри, осталось сухим и теплым. Как же я был благодарен за это судьбе! Я разжег костер и ему также был благодарен — и за то, что он меня согревал, и за то, что составил мне компанию. Я заварил чай и съел пару галет; к бренди я не прикасался, у меня его было не так много, а он мог мне понадобиться на тот случай, если мужество мое пойдет на убыль. Всё, что я делал, делалось мною почти механически, ибо я не отдавал себе ясного отчета, в каком нахожусь положении, — единственное, что я четко сознавал, это то, что я совершенно один и что возвратиться той же расселиной, по которой я только что спустился, совершенно невозможно. Ужасное чувство — ощущать себя полностью отрезанным от всех себе подобных. Согретый пищей и теплом костра, я по-прежнему был полон надежд и строил в воображении золотые замки; однако я не верю, что человек может долгое время сохранять ясность сознания в подобном одиночестве, разве что будет поддерживать дружеское общение хотя бы с животными. Иначе человек начинает сомневаться в том, кто он и что он.
Помнится, я находил некоторое утешение, просто глядя на одеяла и слушая, как тикают часы, — то есть благодаря предметам, которые, казалось, устанавливали связь между мною и другими людьми; но пронзительные вопли лесного пастушка меня пугали, равно как тарахтенье другой птицы, чьего голоса мне еще не доводилось слышать — эта птица, казалось, насмехается надо мной; хотя скоро я к ней попривык, и недолгое время спустя мне уже стало казаться, что прошло много лет с тех пор, как я впервые ее услышал.
Я разделся и, развесив вещи для просушки, завернулся в одеяло, взятое изнутри рулона. Ночь была очень тихая, и я развел сильный огонь; пламя так и ревело, вскоре и самому мне стало жарко, и вещи высохли, и я снова смог их надеть.
Мне приснилось, что в усадьбе хозяина, посреди сарая для стрижки овец, установлен орган. Сарай полинял и исчез, орган же, казалось, всё рос и рос в сиянии бриллиантового пламени, пока не стал подобием золотого города на склоне горы; трубы его, один ряд над другим, громоздились все выше и выше на утесах, на отвесных стенах, в таинственных пещерах, подобных Фингаловой[5], в чьих глубинах были видны мерцающие полированные колонны. На переднем плане, пролет за пролетом, возвышались величественные террасы, а на самой верхней я видел человека с головой, низко склоненной к клавиатуре, тело его раскачивалось из стороны в сторону в средоточии бури аккордов, исполняемых арпеджио и грохотом оглашающих высь и округу. Кто-то тронул меня за плечо и сказал: — Разве ты не видишь? Это же Гендель. — Но слова его с трудом до меня доходили; я стал подниматься вверх по террасам, желая приблизиться к музыканту — и тут проснулся, ошеломленный живостью и четкостью сновидения.
Древесный сук прогорел насквозь, и оба его конца, ярко вспыхнув, обрушились в золу — это, полагаю, сперва внушило мне этот сон, а затем и отняло его у меня. Страшно огорченный, я приподнялся и, опершись на локоть и сосредоточившись, постарался вернуться к реальности и к окружавшей меня чуждой обстановке.
Сна уже не было ни в одном глазу — более того, я испытывал какое-то предощущение, как если бы внимание мое настойчиво влекло к себе нечто более реальное, чем увиденный сон, хотя ни одно из моих чувств ничем конкретным пока не было затронуто. Я затаил дыхание, стал ждать, и наконец мне показалось, будто я что-то слышу, — однако не игра ли это воображения? Но нет; я стал вслушиваться и определенно уловил слабые и чрезвычайно отдаленные звуки музыки, похожие на те, что издает эолова арфа, — их доносил до меня свежий, знобкий ветер, дующий со стороны высящихся напротив гор.
Волосы
