Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак
Пока паша говорил, его брови медленно сходились и наконец слились вместе в одну грозную черную линию. Генерал отбивал по колену дробь кончиками пальцев, сдерживая душившую его ярость. Пока это ему удавалось.
— Раз уж вы позволяете мне говорить прямо, — продолжал паша, — то скажите откровенно, ваше превосходительство, не получали ли вы известий о кровавых событиях на фронте?
— О каких событиях и на каком фронте? — Генерал старался уйти от неприятного разговора.
— Чего ради вы обманываете меня, делая вид, будто вам ничего не известно?
— Вы позволяете себе неуместные выражения, господин паша!
— А вы, господин генерал, хотите скрыть от меня истину. Ведь все секретные сообщения, которые приходят в военное министерство, сразу попадают к вам. Среди них было и это донесение с фронта. Тот немец, что застрелил моего сына, — лютый зверь, подлец, не стоящий пули солдата!
— Успокойтесь, господин паша! К чему такие крайности? Уверяю вас, это фантастические домыслы, не стоящие внимания, ложные слухи. Смерть вашего сына — трагическая случайность, достойная глубокого сожаления.
— Что же, по-вашему, не было приказа стрелять в каждого, кто отступит хоть на шаг? Приказа, с которым мой сын не мог согласиться и против которого восстал? Не этот ли приказ и был причиной того, что вы назвали «трагической случайностью»? Мой мальчик не в силах был его выполнить…
Несмотря на крайнюю степень раздражения, генерал не утратил хладнокровия и здравого смысла. Он усмотрел в последних словах ослепленного гневом паши оплошность и воспользовался ею.
— Получается, что вы, бывший солдат, сами обвиняете вашего сына в неповиновении приказу и измене воинскому долгу!
— Так вот оно что! Мой мальчик был расстрелян за «измену воинскому долгу»! Он не погиб смертью героя в бою! И вы, господин генерал, вы знали об этом уже тогда, когда писали о пожаловании ему имперской награды. Будь вы благородным человеком, другом нашего дома, вы не скрыли бы от меня правды о гибели сына. И сейчас пожалели бы старика, доживающего свои дни, обошлись бы без этой последней издевки. Ваш Железный крест — плохое утешение отцу, потерявшему сына…
Вошел слуга с кофе и сигарами. Генерал отказался от угощения и встал, намереваясь откланяться. На его загорелом докрасна лице явственно проступали сейчас вздувшиеся от гнева лиловые жилки.
— Прошу извинить меня, господин паша, но я отказываюсь далее обсуждать эту тему.
Он чуть ли не задыхался от бешенства, грозно вздымаясь над сидящим, не менее разгневанным турком.
— Это вопрос сугубо военный, он касается только командования.
— Вы хотите сказать, что меня этот вопрос не касается? Не касается отца убийство сына! — Голос Реза-паши звучал хрипло; он поднялся и теперь стоял лицом к лицу с генералом. — В каких законах или военных уставах это записано? Неслыханное новшество, клянусь Аллахом!
Воцарилось молчание. Невысказанные угрозы и оскорбления застыли в воздухе. Генерал стоял, заложив руки за спину, прямой, неподвижный. Паша приблизил к нему искаженное гневом лицо; его глаза неистово сверкали.
— Мне только непонятно ваше поведение, генерал, — хрипло проговорил он. — Сначала жалуете Крестом моего сына, зная, что он убит «за измену воинскому долгу», а потом приходите ко мне и заявляете, что его убийство меня не касается. Выходит, вы пришли поздравить меня с гибелью сына? Да? Что ж, спасибо, ваше превосходительство!
Генерал отшатнулся и, резко повернувшись, зашагал к выходу. Красная феска едва не слетела с его головы, с такой силой он тряс ею, чтобы отогнать это назойливо звенящее в ушах «спасибо». На пороге он заставил себя обернуться и кивнуть в знак прощания паше, который неподвижно стоял посреди залы.
9
Джихан проснулась с тяжелым чувством, недовольная собой и всем миром. Путаные, мрачные мысли владели ею. Она вышла на балкон вдохнуть свежего воздуха, и та же картина, что так восхитила ее вчера, сегодня показалась безрадостной. Хотя солнце по-прежнему сияло на куполах минаретов, искрилось на жемчужной глади Золотого Рога, усыпанной белыми лодками, и город был не менее прекрасен, но охватившая ее сейчас скорбь по умершему брату заслонила всю эту красоту.
Ночью ей приснился брат, он подошел и вложил в ее руку меч. Джихан верила в сны, особенно дурные, предвещавшие беду — они всегда сбывались, — и это усугубляло ее волнение.
Однако Джихан не желала потратить еще один день впустую, принести его в жертву своим тревогам, загубить в бесплодных спорах с отцом, — о, сколько времени они уже отняли! Не позволит она себе и предаться скорби — довольно личные заботы отвлекали ее от великого общего дела, которому она обещала служить. Не важно, пойдет или не пойдет на фронт Шукри-бек, сменит ли гнев на милость генерал фон Валленштейн; не стоит думать, желал ли брат, как она, погибнуть или отомстить (слова эти не раз слетали с ее уст в беспокойном сне), — все должно отступить, чтобы не мешать главному. Нужно успокоиться, собраться с силами и мыслями, подумать о том, что предстоит сделать сегодня.
Джихан распорядилась приготовить коляску и послала служанку в сад нарвать цветов. Она надела в знак траура черное парижское платье и черную бархатную шляпку с изящными лентами и прозрачной вуалью. Полная решимости, ступая легко, но уверенно, она вышла из дому. И, глядя на нее со стороны, всякий невольно думал: вот идет сильная женщина, хозяйка своей судьбы, госпожа своих страстей, не ведающая ни страха, ни сомнений…
Отец ее был, вопреки обыкновению, рад, что дочь покидает дом, и даже не противился тому, что она направилась в госпиталь. Он сам попытался бы услать ее сегодня из дому — в гости к какой-нибудь подруге или просто покататься в коляске. Поступок Джихан показался паше весьма разумным: благотворительная деятельность — уместный повод, чтобы уклониться от встречи и с более высоким гостем, чем генерал фон Валленштейн. Хотя Реза-паша не собирался перед кем бы то ни было оправдываться, он все же, когда приехал генерал, велел сообщить, что Джихан нет дома, что она в госпитале: потом, однако, повинуясь какому-то капризу, передумал, вернул слугу и вышел к немцу сам. Фон Валленштейн, как помнит читатель, не снизошел до расспросов о Джихан, которая не вышла его встретить, ну, а паша по собственному почину не пожелал объяснить отсутствие дочери.
Как уже говорилось, Реза-паша был сегодня доволен поведением дочери, ибо европейская вуалетка на лице Джихан и то, что она поехала в закрытой коляске в сопровождении Селима, как он настоял, говорили о послушании родительской воле.
Конечно, покорность Джихан объяснялась отчасти обычной женской хитростью, присущей даже простой турчанке. Но, кроме того,
