Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак
Вечером, сидя с отцом за ужином, она прочла полученную от фон Валленштейна записку.
— Что ты скажешь, отец?
— Если он завтра пожалует, ты не должна его принимать.
Джихан ничего не успела возразить, как неожиданно вмешался сидевший напротив нее Шукри-бек.
— Но ведь только генерал может отменить или отсрочить приказ, больше никто! — воскликнул он.
Шукри-бек, воспитанный на современный манер молодой человек, был строен и отличался приятной наружностью. Черты его лица могли бы даже считаться красивыми, если б не затаившееся в глазах и уголках рта неприятное выражение — жестокое и подобострастное одновременно. Разговаривая, он обычно избегал смотреть в лицо собеседнику.
— Сынок, — обратился к нему Реза-паша. — Тебе ведь известно, что турки прослыли у европейцев людьми хитрыми, льстивыми и коварными. Позор этот навлекли те, кто стоит у кормила власти, они виновны в том, что их пороки приписывают теперь всей нации, — по силам ли одному человеку смыть пятно, которое лежит на всех? Но я не таков: изворотливость никогда не была в моем обычае. Я не раболепствовал ни перед кем — даже перед султаном, господином нашим. Неужели ты хочешь, чтобы теперь я пошел просить милости у какого-то немца, — я, убеленный сединами старик? Клянусь прахом предков, этого не будет! К тому же генерал не менее коварен и хитер, чем наши правители, и я не желаю иметь с ним дела! Ты и так не пойдешь на кровавую бойню, если, конечно, слово Реза-паши еще что-то значит при дворе. Завтра же я еду на прием к султану, а после того, как он отменит приказ, мы все отправимся в Конью — слугам уже поручено готовиться к отъезду. Да, уедем из проклятого богом Стамбула, поселимся в Конье, вдали от немцев и их покорных псов, наших правителей. Там хочу я провести в покое остаток своих дней, а когда придет мой час, вы с Джихан закроете мне глаза и проводите в последний путь. Надеюсь, вы не станете противиться моему последнему желанию?
Никто не возразил старику, но когда Джихан и Шукри-бек остались в гостиной одни, между ними завязался совсем иной разговор.
— Я не могу ехать в Конью, — говорила Джихан, — у меня столько дел в Стамбуле. Мы переживаем сейчас величайший перелом в нашей истории, и я должна остаться среди этой бури до конца. Клянусь богом, я не покину моих сестер, борющихся за свободу, и братьев-раненых, страдающих в госпиталях. На мне лежит долг перед родиной, Шукри, да и на тебе тоже. Мы еще слишком молоды, чтобы хоронить себя в безвестной глуши.
— Но я уверен, приказ не отменят, надежды нет, завтра я уйду на фронт и, может быть, никогда тебя больше не увижу. Ты сама знаешь, что султан сейчас бессилен — вся власть у фон Валленштейна. Ни министры наши, ни знатные шейхи, ни даже глава духовенства не смеют ни в чем ему перечить. Разве не так? Здравый смысл требует, чтобы мы добились расположения генерала, смягчили его гнев. Возможно, я тогда погорячился, неверно повел себя с ним. Но я не потерплю, чтобы кто бы то ни было, тем более иноземец, замышлял дурное против женщин моего рода!
Джихан некоторое время молчала, погруженная в раздумье, потом заговорила, и в голосе ее звучала бесповоротная решимость:
— Нет, я не смогу больше обратиться к этому человеку — унизительно снова просить его. Он не впервые нарушает обещание. Раньше я молчала, думая, что это случайность. Боюсь, он неверно истолковал мое поведение… Надеюсь, теперь он поймет меня лучше.
Она помедлила и добавила тихо, как бы про себя:
— Но ведь если завтра я откажусь его принять, он уйдет вне себя от гнева, и тогда судьба всех нас — твоя, моя и отца — будет зависеть от великодушия, от милости этого немца… Это несомненно. Но я не опущусь до того, чтобы ставить свои заботы выше интересов родины.
— Тогда прими его ради меня, ради всех нас!
— Мне кажется, ты слишком встревожен; уж не боишься ли ты идти на фронт?
— Я? Бог с тобой, Джихан! Хорошего же ты обо мне мнения! Но ты сама говорила, что мое место в военном министерстве. И уверяла, что не вынесешь разлуки со мной!
— Да, как-то раз я это сказала.
— С тех пор что-нибудь изменилось?
— Шукри, дорогой, сейчас все меняется. Когда идет война, ни один человек не может жить, не меняя своих взглядов. Все мы во власти слепой безжалостной силы — неважно, высокой или низменной, — в которой воплощено и добро, и зло; я зову эту силу «богиней перемен».
— Этому ты научилась у того немецкого философа?
Джихан бросила на него гневно-презрительный взгляд.
— Ты волен насмехаться над моими словами сколько угодно.
— Но я не изменился, Джихан. Я по-прежнему люблю тебя, люблю страстно, и, клянусь богом, никакая другая женщина не займет твое место ни в моем сердце, ни в моем доме.
— Эти клятвы напоминают мне обещания эмира Сейфеддина, моего бывшего мужа.
— Клянусь Аллахом и пророком его, я не изменю своему слову!
— Все меняется со временем по воле бога.
— Джихан, умоляю, не мучь меня!
— Ты сам себя мучаешь.
— Тогда обещай мне, что если я уйду на фронт… — начал Шукри, но Джихан оборвала его:
— Я ничего не могу тебе обещать.
— Мы поженимся до моего отъезда?
— Сейчас не время для свадеб.
— Боже, неужели этот немец…
— К несчастью, этот немец выше тебя чином, и ты должен повиноваться его приказам.
Шукри-бек не ответил. Опустив голову, он ходил взад и вперед по комнате, не глядя на сидевшую на диване Джихан. Потом подошел и сел напротив.
— Джихан, подумай сама, — заговорил он снова. — Я не верю, что ты намереваешься разбить сердце отца или причинить мучения тому, кто весь во власти любви к тебе. Я пойду на фронт, раз ты того желаешь, — ведь я так и собирался поступить, прежде чем пришло твое письмо. Но ведь ты сама хотела задержать мой отъезд? Ну подумай, я останусь с тобой в Стамбуле, если ты не хочешь ехать в Конью… Прими генерала завтра… ради меня. Скажи, что мне нужно только два дня отсрочки, и если его превосходительство обещает…
— Обещает! Его превосходительство — немец, но лицемерию учился у наших политиков. Я больше
