Соль Вычегодская. Строгановы - Татьяна Александровна Богданович

– Какого беса?

– Да Гуляйку того, прости господи.

– А как же, матушка, то мне первая помога.

– Ох, Ванюшка, сам не ведаешь ты, какую беду на себя накликаешь. Не дал ты мне ране-то молвить. Бес ведь то. Перекинулся лишь казаком. Анна то всё.

– А ну, матушка, не переслушаешь тебя, – сказал Иван. – Часу нет. Прощай. Не навек. К осени жди, даров привезу.

Иван поцеловал мать разок, кивнул Фоме и Феонии и вышел. От матери прямо к Анне пошел Иван.

Анна как взглянула на него, так чуть не ахнула. Никогда она его таким не видала. Кольчуга блестящая до самых бедер, на ногах наколенники кожаные, на боку сабля, за поясом нож длинный, в руке шлем медный. Богатырь! Анна скорей в ноги ему поклонилась, чтоб не увидел Иван, как у нее сразу глаза слезами налились.

– Прости, Иван Максимыч, коли в чем не угодила тебе – сказала она.

А когда Иван поднял ее, она обняла его и шепнула:

– Ваня, пошто неласков так до меня? Слова не молвишь. Ровно чужая я тебе.

– Ну-ну, ладно, – сказал Иван, – ведаю я, зла мне не мыслишь. Так лишь – не одной мы запряжки. Больно норовиста. Ну, бог даст, укатаешься, ладней заживем.

Он поцеловал Анну, и в глаза ей заглянул.

– Вишь, – сказал он и усмехнулся. – Иная заревет – не глядел бы, а ты от слез краше лишь. Анна улыбнулась сквозь слезы и обхватила Ивана за шею, точно не хотела пускать его. Но Иван снял с шеи ее руки, поцеловал еще раз и посадил на лавку.

– Сиди, – сказал он, – тут. Во двор не ходи. Данила проводит. Мотри за парнем, не загулял бы. И с Устькой Степкиной чтоб ни-ни! Примечал я, зыркает на нее в соборе. А на промысле – его воля. Не вступайся, как и ноне. Пущай приучается, не дите.

Анна ничего не сказала, только слезы высохли у нее, обидно ей стало. Но Иван и заметить не успел. Кивнул еще разок и быстро пошел к двери.

А Анна, хоть и не велел Иван провожать, тоже не утерпела. Накинула убрус, вышла за ним в сени, отворила дверь и на порог стала. Со двора ее заметить трудно было, а перед ней весь двор на виду.

Во дворе впереди всех красовался на белой лошади Гуляй-Лобода в синих шароварах, в алом атласном кафтане. Седло у него все было разукрашено самоцветными каменьями. Кривая сабля тоже горела как жар. За ним казаки выстроились по четыре в ряд. В бараньих шапках, в красных кафтанах. К седлу копья приткнуты, за спиной пищали, сбоку колчаны со стрелами, через плечо луки. По ноге сабли болтаются, а за поясом плети. Таких воинов не то что самоядь – и татары испугаются. Посчитала Анна – шестьдесят человек, сила немалая. А за казаками свои холопы. Тоже на лошадях и со снарядом воинским. А все же сразу видно – не казаки. Ружье у кого сзади висит, у кого поперек седла. И одеты тоже – на ком тулуп, на ком азям, шапки разные. И лошади под ними будто не те. Кругом бабы обступили, ревут. Между ног лошадиных парнишки вьются.

Ивана сразу и не увидала Анна. Лошадь ему к самому крыльцу подвели, из дверей не видно. Не утерпела она, вышла наружу и заглянула через перила. Как раз в то время Иван вскочил в седло. Конь копытом забил. Иван поводья натянул и выехал вперед, к воротам. Стал там, коня поворотил и крикнул чего-то. Казаки зашевелились и мимо него в ворота проезжать стали. Анна на них и не глядела. Не могла от Ивана глаз отвести. Кольчуга на солнце так и загорелась, шлем тоже. Через левую руку щит стальной вздет. Конь под ним тоже весь разубранный: и голова, и грудь, и бока точно чешуей покрыты. Над глазами и то раковины. А Иван сидит словно на лавке, не шелохнется. Конь голову пригибает, ногами переступает. Воеводой бы Ивану быть на войну полк вести. Где ему промыслом ведать! Вот бы Шорина на коня посадить, как есть мех с солью был бы!

Казаки все прошли, за ними свои холопы потянулись, и бабы туда же, суются, бегут, за ноги их хватают, ревут. Иван приподнялся в стременах, крикнул что-то, взмахнул плетью, бабе одной попало. Поотставали бабы.

А парнишки все же прошмыгнули в ворота. Как выехали ратники из ворот, Данила к отцу подбежал. Галка, приказчики, ключник обступили кругом. Иван говорил им что-то и на Данилку указывал. Данила в ноги отцу поклонился. Иван перекрестил его, потом наклонился с седла, обнял, по плечу похлопал. Слугам поклон отдал, натянул поводья и сам за ворота выехал.

Анна поглядела еще вслед Ивану, потом перешагнула назад через порог, закрыла дверь и пошла к себе в горницу. Села на лавку, слезы к горлу подступили. Сама на себя дивилась. С чего бы горевать? Не жалел ее Иван. И она не по любви за него шла. А ноне хозяйкой полной осталась! Данила из ее воли не выйдет. Чего же слезы лить?

Часть третья

Дворовые и варничные

Всадники повернули влево, вдоль Вычегды, мимо посада. Впереди Иван с Лободой, за ними казаки, а позади ратники из холопов. Дворовые мальчишки наперегонки гнались за ними, холопы и посадские тоже вышли на площадь и смотрели вслед Ивану Максимовичу. И из варниц высыпали работники поглядеть на хозяина в невиданном уборе и на казаков. Двадцать лет в Соли не бывало казаков. Молодые парни только от стариков слышали, как казаки приходили разорять посад. А теперь хозяин с казаком дружит и на службу казаков набрал.

Орёлка притаился в леске у дороги и во все глаза глядел на казаков. «Вот воины, так воины, – думал он, – не то, что холопы. Конь в конь, рядами. А наши гурьбой, словно в Устюг за товарами. И приказчик Неустройка впереди. Вишь, и Рычку своего на седло посадил». Так бы и вскочил Орёлка на лошадь, ускакал куда глаза глядят от тех варниц окаянных.

Проехали всадники, мальчишки один за другим стали отставать. Рычку отец тоже ссадил на землю, и он побежал следом за ребятами.

– Рычка, a Рычка! – крикнул ему Сысойка. – Стой, куды гонишь?

Рычка остановился.

– Чего тебе?

– Куда хозяин-то погнал?

– Эх ты, соленый нос! – крикнул Рычка. – Того не ведаешь!

– А ты, Рычка-затычка, поди, ведаешь?

– Как мне не ведать. Мой батька дозорный, – вперед всех