Дорогие мои москвичи - Александр Николаевич Посохов

очень хотел задержаться на этом свете, с внуками повозиться. Но в день семидесятилетия своей Раи он, как и прежде, налил рюмку коньяка, посмотрел куда-то вверх, тихо произнёс "с юбилеем, любимая, спасибо тебе, что ты была в моей жизни", выпил, прилёг и умер.

Do widzenia![1]

Или ксёндз и безбожник

Сели в купе на Ленинградском вокзале двое. Поехали. Один и спрашивает другого:

— Извините, а что это за белый квадратик у вас на воротничке?

— Я ксёндз, польский священник, — ответил тот, который выглядел явно моложе.

— А я российский безбожник. Может, выпьем за знакомство?

— Я не беру в дорогу спиртное.

— Зато я беру, на всякий случай. Такой, как сейчас, например. Ну, по чуть-чуть, на ночку. И больше не будем.

Выпили. Безбожник одним глотком, а ксёндз пригубил только.

Закусили слегка, убрались на столике и прилегли каждый на своём месте.

— Скажите-ка мне, религиозный товарищ, — снова бесцеремонно спросил безбожник. — А некрещёному исповедоваться можно?

— Если душа просит покаяния, то можно, — ответил ксёндз. — Без совершения определённых формальностей, конечно.

— А я вот могу исповедоваться перед вами?

— Исповедуются не перед священником, а перед богом.

— Да чёрт с ним, с богом!

— Странно как-то у вас, и чёрт и бог в одном предложении, — заметил ксёндз.

— Не вижу ничего странного, — в свою очередь заметил безбожник. — Они и по дороге одной ходят, и обнимаются иногда. Так я могу исповедоваться перед вами?

— Признаться, вы ставите меня в затруднительное положение.

— Нормальное у вас положение, горизонтальное.

— А позвольте спросить, почему вы некрещённый и почему именно передо мной?

— А позвольте спросить, вы действительно настоящий польский священник?

— Можете не сомневаться.

— А чего ж вы тогда на вопрос вопросом отвечаете, как некоторые?

— Как кто?

— Ладно, не обижайтесь на старика. Отвечаю. Потому, что недокрестили.

— Как это, впервые слышу?

— Да бабушка увидела, что в дом напротив поп приехал. Подкараулила его, за рясу и к нам в квартиру. А тот уже был навеселе. Даже воду для обряда в корыто налили, а сами на кухню ушли. Сидят, пьют там, пока вода потеплее станет. И тут мать с работы прибежала, ей кто-то из соседей позвонил. Схватила полено и обоим по хребтам надавала. Утопить ведь меня могли по пьянке.

— И только поэтому вы считаете себя безбожником?

— Нет, конечно. Я ещё в советское время научный коммунизм преподавал.

— А в несоветское?

— Разные дисциплины. Но я не ответил на второй ваш вопрос. Перед вами потому, что вы поляк, а я полуполяк, как минимум. А, возможно, и больше. Во всяком случае, я себя всегда считал и считаю поляком. Ну, или почти поляком.

— А почему возможно?

— А у меня с предками вообще всё так. Бабушка, которая попа затащила, вовсе и не бабушка мне, а тётка отца, эвакуированная в начале войны из Харькова на Урал. А настоящая бабушка в девятнадцатом родила моего отца и вместе со своим отцом уехала в Польшу. Он тоже священником был.

— Точно или возможно?

— Точно только то, что возможно. После революции служителей церкви притеснять стали. А тут ещё дочка в подоле принесла. И он будто условие ей поставил, поедешь со мной, но без ребёнка. Вот она и оставила сына сестре того, от кого родила. Обещала вернуться за ним, но не вернулась. Мать рассказывала, будто она в Польше известной артисткой стала.

— А как её звали?

— Не знаю. Осталась у нас с сестрой только фотография, типа открытки, на которой очень элегантная женщина с зонтиком от солнца сидит на парапете в Ялте. Но откуда взялась эта фотография, неизвестно. Помню только, что мать показывала нам её и говорила, вот ваша родная бабушка полька.

— Погодите, — перебил попутчика ксёндз. — А вы не в Великий Новгород едете?

— Туда, — ответил безбожник. — Завтра у сестры день рождения. Она с сорок пятого.

— Тогда всё сходится. Дело в том, что я уже слышал похожую историю про фотографию с бабушкой полькой без имени и фамилии. Лет десять назад подходила ко мне там женщина с просьбой помочь отыскать родственников в Польше.

— Ну, правильно, это моя сестра была. Она мне рассказывала, что специально встречалась с ксёндзом. И он обещал ей помочь. Даже попросил принести эту самую фотографию. Так, значит, это вы были?

— Да, но она не пришла больше.

— Она долго сомневалась, а когда решилась, то ей сообщили, что вы уехали на какое-то время. Потом уже она к этой идее не возвращалась.

— Получается, что вы вообще ничего про настоящую бабушку не знаете. А у дедушки почему не спросили?

— А у нас с ним никаких связей не было. Я про него тоже ничего не знаю. Возможно, и он поляком был. Неспроста же они с бабушкой общаться стали. А вообще про этого деда с сестрой у нас в семье такая легенда. Будто их родители, то есть мои прадедушка и прабабушка, были царскими разведчиками в Европе, а дети их под вымышленными фамилиями жили в каком-то специальном пансионате в Харькове.

— А вот эта ненастоящая бабушка ничего о своей молодости не рассказывала?

— Рассказывала, что с Лениным в Смольном встречалась, и всё. Выпьет, закурит и причитает, хороший человек был, маленький только. И больше ничего. Боялась, наверное, лишнего сболтнуть.

— А что она там делала?

— Какие-то патроны в подвале. С её слов, конечно.

— Жалко, что вы про польскую бабушку ничего у неё не выведали.

— Если честно, не интересовался я тогда ничем, что было связано с отцом. Исчез он, и бог с ним. Он на свою мать злился, а я на него.

— Как это исчез, куда?

— В небытие.

— Но он же был?

— Был, конечно. До шестьдесят первого года. Родная мать за ним не вернулась, отец новую подругу завёл, у тётки своя жизнь. И лет в семь он сбежал от неё, беспризорником стал. Кстати, тётка эта каким-то образом на свою фамилию его записала, по мужу. Который тоже неизвестно кто и куда исчез. До войны ещё. И у меня сейчас эта фамилия. А чья она, бог весть. Хотя в раннем детстве, до школы, у меня другая фамилия была.

— А почему другая?

— Так вы слушайте дальше.