Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Как-то Уилки обмолвился, что хочет пригласить ее на прослушивание для новой передачи, которая частично посвящена телевидению как таковому, его роли и влиянию. На все – от политики до науки и искусства.
– Я записал тебя на прослушивание. Вести интервью, задавать вопросы. Ты отлично справишься.
– Сомневаюсь. Я не умею брать интервью.
– Но ты не боишься. И быстро соображаешь. Лучше, чтобы этим занималась умная женщина. Мужчины будут вести себя серьезнее.
– Вот уж вряд ли.
– Все равно приходи на прослушивание. Ради интереса. А там посмотрим, как сложится.
– Ох, не знаю.
– А чем еще ты сейчас занимаешься, Фредерика?
– Не знаю.
– Ну вот видишь…
Новый проект Уилки назывался «Зазеркалье». Прослушивание проходило не в Телевизионном центре, а в Ислингтоне, в каком-то большом складском помещении, возможно временной студии. Туда Фредерика отправилась без особого настроения, а значит, и без подготовки. На ней была темно-зеленая блузка с белым воротничком и манжетами. Поучаствовав в «Комках», она поняла, что не стоит надевать черное и полосатое. Она также поняла, что не нужно слишком доверяться барышням с маленькими лоточками косметики, румянами, губками, подводками для глаз и густой тушью для ресниц. В зеркале она казалась себе какой-то взбешенной куклой. Что-то шевельнулось в памяти. Что? Кто? Злая королева из диснеевской «Белоснежки». Сказали, что из-за освещения кожа будет казаться белой. В полумраке сидело около десяти кандидатов: журналисты, писательница, актриса. То были времена, когда программы обязательно вели сладкоречивые дамы с безукоризненно уложенными волосами и поставленной речью или мужчины, исполненные достоинства и особой телевизионной важности.
Прослушивания проходили в парах. Фредерика с удивлением и даже раздражением обнаружила в составе команды Би-би-си Александра Уэддерберна, который, как оказалось, перешел с радио на образовательное телевидение. Он объяснил Фредерике, что члены каждой пары будут брать интервью друг у друга:
– Сначала А будет брать интервью у Б, а потом наоборот, по пять минут. Мы старались ставить мужчин с женщинами и наоборот. Вас, боюсь, облюбовал Микки Бессик. Поп-поэт.
– Знаю. Лео декламирует его стихи в школе.
– Он был в нашем комитете по преподаванию английского. Ужасно самоуверенный. Впрочем, это можно использовать во благо.
Фредерика кивнула. Микки Бессик оказался симпатичным молодым человеком с накрененной набок копной золотистых кудрей. На нем была футболка с «Призраком блохи» Блейка, окруженным кольцом значков. «Фродо жив». «Занимайтесь любовью, а не войной». «Хо Хо Хо Ши Мин». «Ради-о! – активные о! – садки». «Психиатрия убивает». «Угнетение – общий закон для тигра и вола»[13]. «Долой школьные обеды». Двигался он, будто чем-то побрякивая.
Бросили монетку, кто первый. Фредерика проиграла. Задумайся она об этом, решила бы, что это скорее плохо, ведь у второго вопрошающего уже будет образ его визави. Они сидели в креслах с ткаными спинками, лицом друг к другу. Поэт дружелюбно и шаловливо ухмылялся. Фредерика наблюдала. И вот прозвучал хлопок.
– Когда вы начали писать стихи?
– Я напевал что-то уже в коляске. Да, она стала моей колесницей из огня, тучей, на которой я умчал[14]. Все вокруг было поэзией. И до сих пор так.
– Учителя в школе, должно быть, в вас души не чаяли?
– Да, я был любимчиком. Сыпал стишками. Но потом система меня смолола.
– Система?
– Все, к чему они принуждают. Что убивает воображение. Факты, цифры, короли и королевы, меры и весы, яйца, скелеты и прочее. Глыбы говна. Ой! Мне вообще такие слова можно употреблять?
– Не знаю. Не думаю. А хоть в чем-то, на ваш взгляд, есть что-то хорошее?
– Послушай, подруга, меня закрыли в психтемнице. Что я там испытал!
Пять минут, подумала Фредерика, пора с образования переключиться на его стихи. Но я его зацепила, а он, как бабочка, распахнул крылышки солнцу.
– Итак, чему же, по-вашему, надо учить молодежь?
– Ничему. Надо дать им свободу. Чтобы сами поняли, чему учиться, когда учиться. Изучать только то, что хочешь изучать.
– А наука? В ней технические знания необходимы…
– Видишь ли, голуба, наука – это зло. Из-за этой науки планета уничтожит сама себя. Может, мы погибнем в ядерном грибке. Или всю земную кору выжгут напалмом, а птиц небесных и рыб морских изживут пестицидами. Да уж. Наука служит двум господам: человеческой жадности и человеческой чванливости. Никакой науки детям. Надо их учить человеческим вещам: заниматься любовью, рисовать картины, писать стихи, петь песни, медитировать. У меня есть стихотворение против науки. Прочитать?
– Давайте, если оно не слишком длинное.
Фигуры в белом с сердцем из металла,
За ширмой стен, с надвинутым забралом
Творят из стали смерть стальною дланью,
Скрывая солнца свет, небес зерцало.
В лесах же, под дождем, слепым от солнца,
Танцуют дети – молодая кровь!
Цветы и корни собирают в кольца,
Поют и целостность сплетают вновь.
Фигуры в белом же исходят злобой,
Они детей стальною цепью вяжут.
От институции сбеги, попробуй!
Кто лишь дерзнет, того тотчас накажут.
Но день настал, и гнев блестит в глазах:
Дети рвут цепи, закипает кровь!
Халаты белые сгорят в кострах,
И выйдут люди в дождь нагими вновь.
Расскажут дети людям про любовь,
Играть научат, как во дни былые.
И люди вспомнят правду древних слов,
Дождем омыты, снова молодые.
– Итак, вы считаете, молодежь сможет спасти мир от ученых?
– Я не считаю, я знаю. Они уже спасают. На наших глазах. Естественно и спонтанно. Радиоактивный всплеск бомбы будет бит выплеском оргазма. Достаточно просто не прогибаться. И полностью менять сознание. Мы построим все заново.
– Значит, надо менять политику?
– Политика – это начало. Уберем всех этих зомби в темных пиджаках. Только петь, говорить, слушать – и все в ярких тонах. Никаких стравливающих дебатов, только совместная медитация. Тогда прорвемся.
– Но есть трудные вопросы, требующие трудных решений. Перенаселение. Нехватка продуктов питания.
– Если изменить ментальность, голуба, то изменится все. Новые ткани, новые цвета, новые стили. И новые способы… Ну выращивать что-нибудь. Новые способы делить между собой то, что имеем. Да, вот так.
– Но ведь молодость дается не навсегда?
Поэт нахмурился:
– Посмотрим. Мы, я так думаю, однажды поймем, что
