Крушение - Виктор Серж
— Посмотрим, сдержит ли он слово, скотина?
Затем сердито стучала к Пепе Ортиге.
Пепе на месте не было. Или он делал вид, что его нет. А как бы он прошел мимо нее незамеченным? Он возвращался в час ночи, взбегал по лестнице, прыгая через четыре ступеньки, точно обезьяна. Нужно было подстерегать его дней десять, чтобы затем поймать на лету и сунуть под нос квитанцию:
— Вы знаете, что это такое, месье Ортига? А? И не прикидывайтесь, что вам не ясно!
Красивый курчавый парень, слишком уж элегантный, бросал на бумагу небрежный взгляд. И волнующим, напевным басом отвечал:
— Не беспокойтесь, мадам, не волнуйтесь, я вам дам знать на днях. Но из-за вас я опоздаю на метро, пардон, извините!
И он убегал. Порой по субботам, в день получки, он возвращался вечером с девушкой в своем духе, круглолицей, белокожей, с сияющими черными глазами, глядящими зазывно и вызывающе, точно в них она отражалась голой, с торчащими сосками. Вместе они покупали в лавке дорогие консервы, лангусты, португальские сардины, артишоки, бутылку марочного вина, шептались друг с другом с неприличием влюбленных, едва ли не обнимались, а затем Пепе Ортига бросал лишние сорок франков на прилавок в счет квартплаты, «не надо расписки, мадам, я вам доверяю». Доверие оскорбительное и трогательное одновременно. Он не проверял ни цены, ни счета. Где он только выучился доверию? «Он из тех парней, — говорила прислуга-бретонка, — что насиловали сестер-монахинь и поджигали монастыри…» Вдова Прюнье обрывала ее: «Да что вы, деточка!» — и с язвительным смешком добавляла: «Не подумаешь, чтобы он кого-нибудь насиловал…»
Жильцы остальных этажей платили регулярно — то были приличные люди.
На 6-м супруги Сиг изготовляли на дому бумажные цветы и шляпы; и семья Дюпен, муж работал служащим на железной дороге Париж-Лион-Марсель.
На 5-м необычный серый ворсистый половичок с черным треугольником указывал на дверь ясновидящей Нелли Тора, в действительности мадам Жак Ламблен, с большим опытом работы, побывавшей в Порт-Саиде и Монако, реклама с ее фотографией в газетах — и никаких сомнительных историй; и месье Каспар, переплетчик, русский, который до революции был у себя на родине богачом.
Весь 4-й этаж занимал месье Тартр («Продажа, покупка, доставка»), который жил один со своей экономкой мадемуазель Марселлой (45 лет, сама скромность и бережливость; вот уж кто слова лишнего не скажет). Тартр, маленький лысый толстяк, носил очки в черепаховой оправе и буксиновые[10] костюмы, курил сигары. Деньгами не сорил, это было ясно с первого взгляда. Время от времени о нем расспрашивали полицейские, но, предупрежденный вдовой Прюнье, Тартр широко и елейно улыбнулся, показав желтые зубы и золотые коронки: «Меня не тронут, мадам, после одной попытки шантажа…»
На 3-м этаже супруги Буатель, работающие в типографии, сын служит в армии; и месье Клаус, коммивояжер, торгующий лекарствами, который много тратил на такси.
На 2-м мадемуазель Флоранс, костюмерша в театре «Варьете», по ночам наверняка ищет клиентов в каком-нибудь шикарном баре, но, во всяком случае, милая, большие зеленые глаза опушены длинными ресницами, ослепительно свежая, несмотря на ночную работу; умная и рассудительная, она никогда не приводила мужчину домой, тратила много воды на мытье, говорила мало, но отличалась изысканными манерами и напоминала кинозвезду. По соседству с ней — дамы Лансье, две маленькие старушки-богомолки, на седых волосах расшитые тесьмой беретики, и их пекинесы с влажными глазами, которые разучились тявкать; дамы жили на ренту, выплачиваемую им нынешними владельцами текстильной мануфактуры «Лансье» в Валансьене.
Никаких детей в доме, от них слишком много шума. Единственный ребенок, на которого согласилась вдова Прюнье, покоился ныне на кладбище, точно существование в этих стенах подтолкнуло его туда. Домовладелица говорила: «Ах, дети — это слишком грустно, они шумят, а потом умирают…»
— А разве мы все, мадам, делаем что-то другое? — возразил ей Огюстен Шаррас.
И прибавил тихо:
— Только мы шумим лицемерно и подло. Лучше уж играть в стеклянные шарики.
Тридцать сантиметров серой стены отделяют бакалею вдовы Жерома Прюнье от лавки Огюстена Шарраса, торговца дровами и углем, разумеется, черной, как антрацит, одиночество и застарелая тоска. Мешки с углем громоздятся до потолка; бумажные пакеты, овальные угольные брикеты, мелкий уголь, дрова заграждают проход, поленья сложены в углу. В свои шестьдесят лет Огюстен Шаррас, участник войны, награжденный крестом «За боевые заслуги», утратил всякую охоту трудиться. Он проводил весь день, сидя на стуле в окружении своего топлива и пожевывая угасшую трубку. Усы его пожелтели от табака, в морщины забилась черная пыль, спина сгорбилась, на больших руках вспухли вены; он читал юмористические издания, «Утку на цепи» или «Белую ворону», совсем побелевшую от цензурных изъятий. Его, в общем-то, недолюбливали и считали оригиналом, что до добра не доведет. В день объявления войны он возмущался на всю улицу: «Ну надо же быть такими идиотами! Точно напрочь позабыли о последней войне! Сегодня нас призывают умирать за Данциг? А через двадцать лет — за Шанхай? Или за Луну?» И смачно и густо сплевывал на тротуар. Мадам Прюнье не смогла удержаться:
— Вы бы так не говорили, месье Огюстен, а не то вас примут за коммуниста…
— И что? Может, они не такие сволочи, как о них думают.
Но больше он об этом не заговаривал, за исключением того дня, когда покупатели застали его в лавке ошеломленным, непонимающим; уронив газеты на колени, он повторял:
— Роттердам! Роттердам![11] Вот негодяи…
