Наши заповедники - Георгий Алексеевич Скребицкий

Мы подошли к берегу ручья. Но в этом месте был собственно не ручей, а небольшой прудик, метров пятидесяти — шестидесяти шириной. Его сдерживала бобровая плотина. Она очень напоминала собою запруду, какую делают летом на ручьях ребятишки. Плотина была сделана из осиновых обрубков, палок и сучьев, беспорядочно наваленных поперек течения ручья и по сторонам от него, где плотина сдерживала разлившуюся воду. Палки и сучья были надежно замазаны и скреплены илом и грязью. В общем, плотина оказалась настолько крепка, что мы свободно перешли по ней на другой берег. Только в одном месте я как-то неловко оступился и продавил запруду. В пролом потекла вода.

— Ничего, они ночью починят, — успокоил меня мой спутник.

Осмотрев бобровое сооружение, я увидел, что выше по течению ручья находилась вторая такая же плотина и дальше третья. Они располагались одна за другой. Видимо, бобры действительно полностью освоили этот небольшой лесной водоем. Прельщало их тут, очевидно, обилие корма; кругом по болотистым берегам рос сплошной осинник. В некоторых местах он уже был сильно «порублен».

— А вон их хатка, — указал мне проводник.

Вдали, посреди болота, вернее, посреди разлива ручья, образованного бобровой плотиной, виднелась большая куча палок и хвороста.

Пробраться к бобровой хатке оказалось нелегко: кругом вода и болотная топь. Приходилось перебираться от дерева к дереву, с кочки на кочку. И все же во многих местах нужно было брести по колено в воде.

Наконец мы добрались до самой хатки. Она располагалась среди болота на «кобле», то есть на островке земли, скрепленном густо разросшимися и переплетенными между собою корнями ольхи.

Бобровая хатка и вблизи представляла собою кучу осиновых обрубков, сучьев и веток, залепленных грязью и илом. Ни входа, ни выхода наружу из хатки не было видно.

— Вот их проход, — указал проводник на глубокий проток воды, который выходил откуда-то снизу, из-под хатки, и тут же исчезал среди болотных зарослей. — У них не один ход, а несколько и все в речку. Как только услышат, что кто-то подходит к ним, сразу в реку уйдут, и не приметишь.

Я обошел вокруг бобровой хатки.

— Не очень-то хороша. Я думал, они лучше строят.

— Да это только снаружи так кажется, — ответил мой спутник, — а внутри у них хоромы знатные. Помещение просторное, чистота, порядок. В хате иной раз не одна горница, а две, а то и три — одна над другой.

— Значит, вроде двух- или трехэтажного дома? — спросил я.

— Похоже на то. Если вода низкая, они в нижней горнице проживают, а случится паводок, вода поднялась, они в верхние этажи переселяются. Внутри у них очень хорошо: постель настлана мягкая; как на пружинном матраце спят.

— То есть как на пружинном?

— Очень даже хитро устроено, — усмехнулся мой спутник. — Затащат бобры в хату осиновый обрубочек, кору обгрызут, съедят, а само дерево на тоненькие стружки разделают — белые, чистенькие. Этими стружками все гнездо устлано. Вот и получается постелька мягкая, пружинистая и всегда сухая. Бобры хоть и на болоте живут и почитай полжизни в воде проводят, а сырости в гнезде не любят. Вынырнет в хатку из водоема и никогда мокрый на постель не полезет: сперва сядет у входа, шкурку лапками отожмет хорошенько, отряхнется, тогда уж и на покой отправляется.

— А зимой им, наверно, туго приходится? — спросил я.

— Конечно, не сладко. Как только водоем покроется толстым льдом, их там в воде и прикроет, будто крышкой, из-подо льда трудно выбраться. Вот и сидят почитай всю зиму в своей хатке, света белого не видят. А если проголодаются, вынырнут из хатки прямо в воду и плывут подо льдом к берегу, где у них еда заготовлена.

— Какая еда?

— Да разные сучья, ветки, больше всего осиновые. Бобры еще с осени начинают к зиме запасы готовить: валят осинник и таскают его в воду, под берег. Взрослый бобр на зиму себе несколько кубометров заготовит. Зимой ему приходится одной моченой корой пробавляться. Вытащит из-под берега ветку и плывет с нею подо льдом в свою хатку; приволочет, тогда уже есть начинает. Всю зиму бобры либо в хатке, либо в водоеме находятся. Зато как потеплеет немножко, появятся на реке продухи, бобры сразу из-подо льда повылезут. Тут у них игрища, свадьбы их начинаются. Ночью выберутся на лед — и давай жировать, баловаться. Бобр вокруг бобрихи так и увивается, поглядеть — умора! Сам неуклюжий, толстый, будто кулек с мякиной, а уж гак бодрится, иной раз даже подпрыгивает. Или оба поднимутся на дыбочки и ну бороться, кто кого осилит. Сами борются, а сами охают, стонут. Если в эту пору да при луне затаиться где-нибудь возле речки — такого насмотришься, что и уходить неохота. Уж больно они потешные! Поиграют, повозятся и опять под лед, в хатку к себе. А то иной раз отправятся по снегу в лес — значит, охота им свежей коры поесть, моченая-то, видать, за зиму надоела.

— А когда же бобрята у них родятся?

— Это уже весной, в конце апреля или в начале мая. У молодых-то, по первому разу, один или два бобренка бывает. А у тех, что постарше, всегда по два и по три.

— А в этой хатке, как вы думаете, есть бобрята?

— Не думаю, а наверное знаю: два бобренка имеются. Они уж большие: плавают, ныряют, от родителей ни в чем не отстают.

— А сейчас они в хатке или в водоеме?

— Скорее всего, в водоем ушли. Теперь, летом, им всюду схорониться можно. Вишь какие заросли, какая гущина! Разве увидишь их? Только ночью на кормежке и можно подкараулить.

В лунную ночь

Едва начало смеркаться, я снова был уже на берегу лесной речушки. Мой проводник выбрал мне хорошее место для наблюдений. Невдалеке от воды лежала толстая, поваленная бобрами осина. Звери давным-давно обгрызли с нее и утащили в воду все сучья и ветви, оставив на берегу только покрытый жесткой корою ствол. Теперь бобры не посещали этого дерева, а хлопотали ночами тут же поблизости, в молодом осиннике. Об этом явно свидетельствовали свежие погрызы и плотно утоптанная трона из водоема.

— Ветер сегодня дует с реки на берег, — сказал проводник, — значит, бобры вас не учуют. Сидите смирно, не шумите, не кашляйте — насмотритесь вдоволь.

Мой наставник ушел, оставив меня одного. Я испытывал приятное