Океан. Выпуск 9 - Александр Сергеевич Пушкин

Вздымая снежные вихри, одно за другим падают деревья. Вот дрогнула вершина столетней ели, дерево валится на него, надо бежать. Но бежать Петя не может: не вытащить ног из глубокого снега. Он хочет крикнуть, позвать на помощь — нет голоса… непомерная тяжесть легла на грудь… Душно.

Бред и явь смешались.

Мучительное томление охватило Петю. Нудно и тошно звенит в ушах, стучит сердце. Нет, не только сердце, все существо Никитина пульсирует в неистовом ритме.

— Да, Андрей же, сын…

Кто это сказал? Он сам или кто-то другой? Отчетливо возник образ сына, каким он себе представлял его.

— Андрей! — кричит Никитин и приходит в себя.

Сколько прошло времени, он не знал. Час или мгновение?

Пришло сознание, пришли и звуки. Скрежещет песок… Опять наседает корабль. Но и другие звуки проникают сквозь медный шлем: он слышит шум винта… Кто-то скребется назойливо и громко. И вдруг — удар…

Перед глазами идут круги: красные, оранжевые, желтые… Дыхание перехватило.

Тихо открылась дверь в каюту. Вошел Фролов. В руках у него телеграмма.

Петя Никитин спит, дышит спокойно.

— Д-дочь родилась. С-сегодня утром, — бормочет Фролов. — Врачи п-поздравляют. — Он нерешительно вертит в руках бумажку. — Разбудить Петра можно?

Зосима шагнул к постели и вдруг широко открыл глаза: голова у Никитина совсем-совсем белая.

— Дочь!.. А я и хотел дочь. — Никитин приподнялся на локте и, не мигая, смотрит на друга. — Понимаешь, нарочно это я… Страховался, когда про сына говорил. — Он медленно произнес фразу и снова свалился на подушки.

В. Матвеев

ОСЕННЯЯ ПУТИНА

Стихотворение

Хмурятся просторы штормовые,

Их мрачней — тралмастера чело.

Даже тем, кто в море не впервые,

Выдюжить сегодня тяжело.

Трос, что нерв, натянут до предела.

Океан — сплошной водоворот.

А треска — ну словно ошалела,

Валом, проклятущая, идет!

Взгляд порой затянется туманом —

И не разберешь, от качки пьян:

То ли рыба пахнет океаном,

То ли рыбой пахнет океан.

Е. Сигарев

ТРАЛМЛСТЕР ДАЕТ ИНТЕРВЬЮ

Стихотворение

Придонный лов — не шуточки,

И трал — не то, что сеть.

Придонный лов — не с удочкой

Над речкою сидеть.

Рыбацкий труд — не пустяки,

Рыбак — не рыболов.

Бывает так, что трал в куски

И не хватает слов…

Бывает кру́гом голова,

Когда набит куток,

Когда у трала наплава́

Притоплены чуток.

Когда трещит и стонет трал,

Лебедка не берет.

Один аврал, другой аврал,

И снова — на замет!

На капитане взмок берет,

Работает за двух,

Последней пачкой сигарет

Поддерживает дух.

Ему знакомы риск и страх,

Не терпит чепухи.

Здесь ошибешься впопыхах, —

Тогда дела плохи.

Тогда, как говорят, пролов,

Тогда в кутке — вода.

Хоть разорвись, хоть ногти в кровь,

А рыбы нет.

Беда.

И свет не мил, и нету сил.

И в капитанский час

Эфир — ну, кто его просил! —

Подбадривает нас.

Гудит стальное слово: ПЛАН.

Прилечь бы на часок.

Зубами скрипнет капитан:

— А ну, еще разок… —

Еще разок, еще замет,

Аврал, опять аврал, —

Вновь пишет рыбу эхолот,

Трещит и стонет трал.

И в робах вымокших братва

Хлопочет над кутком.

Хоть ноги двигаешь едва,

Но счастлив!

А потом…

Цветы, и митинг, и причал,

И речи про дела.

Потом — начало всех начал:

— Я так тебя ждала…

А. Герасименко

ДАРЫ МАСАМУНЭ

(Рассказ)

Неистовый вал тянулся к нему огромной мохнатой лапой. Загнулись цепкими когтями белые гребни, они настигли Мацубару, разодрали в клочья одежду, и словно дохнуло из пасти неведомого чудища, зловонно и мерзко. От ужаса он перестал ощущать вес собственного тела, а невыносимо смердящий запах стеснил дыхание. Потом тиски воды ослабли, и та же лапа, играючи, швырнула Мацубару на острый зуб скалы Кадзикаки.

Она торчала посреди залива, и Мацубара по-детски плакал от безысходной нелепости смерти. Он падал на скалу и видел, как издевательски приплясывают лохматые волны у ее подножия, как сходятся в хоровод строчки из лоции: «…сильные юго-восточные ветры разгоняют крутую волну в направлении скалы Кадзикаки». Ему не минуть ее.

«Будь ты проклята во веки веков! — клокотал в нем неродившийся крик. Ужас и безысходность душили его. — Будь ты проклята!»

Темнота сгущалась и сгущалась, превратилась в липкую кровь, и Мацубара, брезгливо выдернув руку из тягучей массы, проснулся.

Он долго отплевывался, тяжело дышал, ходил деревянными шажками по каюте, растопыренными пальцами рук наталкиваясь на переборки. Одуревший от духоты, тяжести в голове и желудке, он никак не мог найти дверь в туалет. Лишь больно ударившись о край стола, Мацубара вернулся в реальность.

«Все это эби но темпура[3], — кусая губы, думал он, раскручивая барашки иллюминатора: Мацубара спешил побыстрее глотнуть прохлады ночного залива, уйти от противного запаха. — Нехорошо, нехорошо…»

С самого утра он и механик Эндо смаковали холодное пиво и нежную темпуру из креветки в припортовом баре «Дары Масамунэ». Креветки были необычно хороши, и они заказывали порцию за порцией, похрустывая аппетитной золотистой корочкой, и блаженно закатывали глаза, запивая темпуру холодным пивом «Кирин».

Насытившись, они повели ленивый спор о том, кого из рода Масамунэ имел в виду первый владелец бара, назвав его «Дары Масамунэ». Мацубара уверял Эндо, что бывший властитель Сэндая князь Датэ Масамунэ — не самая подходящая фигура для вывески, ибо он был жаден, завистлив и коварен. И уж чего-чего, а каких-либо даров ждать от него не приходилось.

— Ты, Эндо, не найдешь светлого пятна в его жизни, — наставительно растягивал слова Мацубара.

А Эндо не соглашался, он лениво мотал головой: найду, мол.

Во второй половине дня они перешли на сакэ и поэзию, но прибежал матрос, посланный за ними, передал распоряжение хозяина компании возвращаться на «Хиросэ», где и ждать дальнейших указаний. Если их не последует, выйти на связь в 22.30. Мацубара так и не услышал от Эндо ни одного приличного трехстишия. Глуп Эндо.

«Ох, эта темпура…» — гадливо поморщился Мацубара.

Шел десятый час вечера, бархатная тишина скрывала и не могла скрыть тревоги перед нашествием тайфуна. Природа, словно совестясь, готовила