Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро

А Шелковый путь был прежде всего связующей нитью между сердцем Китая и сердцем Римской империи, по которой шли стекло, мозаика, кожа из Рима, а шелк, фарфор, бумага – из Китая.

Даже мрачные времена Средневековья не остановили поток связей между Италией и Китаем. Именно монахи возобновили этот путь, стремясь сократить его через сибирские тропы, ведущие прямо в Тартарию. Достаточно упомянуть двух знаменитых предшественников Марко Поло: Иоанна де Плано Карпини и Иоанна Монтекорвинского, а вскоре после них – Одорика Фриульского, автора довольно причудливого путевого дневника Relatio.

Торговля, вера, культура, политика – нить необыкновенной дружбы двух цивилизаций, которые всегда стремились к взаимопониманию и уважали друг друга. Ведь если Марко Поло стал символом дружбы между Страной чудес и всем миром, то прежде всего он олицетворяет отношение Италии к Китаю. В самой отдаленной китайской деревне любой школьник знает его имя и связывает его с понятием близости. Примечательно, что если этот же мальчик назовет иностранный город, то это будет Рим – Luo-ma. Пусть он не знает, где тот находится, но по атавистической исторической памяти осознает, что это синоним древних и надежных отношений.

Листая «Анналы Китая», мы находим рядом с Марко Поло и других прославленных итальянцев. Среди них иезуит Маттео Риччи заслуживает особого внимания за все, что он до сих пор значит для китайской культурной вселенной. Некоторые жизненные переживания позволяют погрузиться в истории, которые, казалось бы, вам не принадлежат. Но со временем вы обнаруживаете, что полностью в них вовлечены – телом и душой.

За сорок четыре года моих постоянных поездок в Китай, особенно в притягивающий меня почти эзотерической силой Пекин, я часто вспоминал 24 января 1601 года, канун лунного Нового года, когда Маттео Риччи наконец увидел стены небесной столицы. Прибыв из Тяньцзиня, он, несомненно, вошел через Цихуамэнь – великие восточные ворота, позже переименованные тартарами в Чаоянмэнь и ныне не существующие.

По невероятному стечению обстоятельств ровно через четыреста лет, 24 января 2001 года, накануне очередного Нового года, я оказался в этом самом месте. Стоял морозный день, ветер дул с монгольского плато[110].

Мой отель, ставший за эти годы моим пекинским домом, расположен почти в конце Внутренней улицы Чаоянмэнь, откуда виднеются желтые крыши Запретного города[111]. А вот гостиница отца Маттео Риччи располагалась ближе к стенам, менее чем в двух километрах от моей. Была ли там еще тогда ледяная корка, устойчивая к вечной тени стен? Накануне вечером выпал снег, он лежал эмалью на серых пекинских домах, а в воздухе пахло углем, как и в старые времена.

Слава литератора, заслуженная Риччи после долгих лет учебы в португальском анклаве Макао, куда он прибыл 7 августа 1582 года, незадолго до своего 30-летия, опередила его самого. Там, на краю необъятной Китайской империи, началось самое необычное приключение понимания и сопереживания, когда-либо предпринятое иностранцем по отношению к столь далеким народам и цивилизациям.

Едва ступив на землю Макао, он сбросил скромное облачение буддийского монаха и перестал брить голову. Чтобы вернее привлечь почтительное внимание людей, которых намеревался обратить в свою веру, он облачился в роскошные шелковые одежды мандаринов, прикрыв голову литературной шапочкой: в Китае встречали по одежке, и Риччи сразу к этому приспособился. Просвещенного христианской верой миссионера интересовала не внешность, а цель – евангелизация.

Китайские поклонники уже прозвали Маттео Риччи «Ситай», или «Мастер Дальнего Запада», благодаря славе, приобретенной необыкновенными научными познаниями, воплощенными в картах, небесных сферах и часовых механизмах, поражавших незнакомых с этим китайцев.

Но я хочу рассмотреть не столько его исключительную биографию, сколько некоторые аспекты отношения Риччи к Китаю, особенно в последнее десятилетие жизни, когда император наконец разрешил ему жить в Пекине и наблюдать изнутри устройство этой долгое время загадочной империи.

Годы учебы в Макао и последующие странствия по Нанкину развили в нем необычайную способность понимать и ценить многообразие Китая. Погружение в китайскую культуру было настолько глубоким, что верховный магистрат провинции Нанкин сказал то, что никто и никогда не осмелился бы произнести: нельзя называть «иностранцем» человека, прожившего в империи 20 лет, говорящего на ее языке, перенявшего ее обычаи и привычки, соблюдающего ее законы и, более того, являющегося справедливым и святым. В этих двух строках заключена уникальность добродетели нашего великого миссионера-иезуита, оставившего столь глубокий и неизгладимый след в душе Китая. Никто из иностранцев ни до, ни после него не отваживался на подобное и не был на это способен.

Благодаря этой уникальности китайцы и сегодня высоко чтят Маттео Риччи, удостаивая его заслуженного звания Ситай. Именно через его возвышенную человеческую, научную и духовную фигуру Китай вновь соединится с Западом – при условии, что Запад переймет свойственный великому иезуиту дух понимания.

Его прибытие в Пекин зимой 1601 года стало осуществлением мечты, а его энтузиазм был не чем иным, как радостью души, осознавшей, что она достигла цели, предначертанной Провидением. Действительно, было необъяснимо его ярое стремление попасть в столицу Поднебесной и получить возможность общаться с двором, а может, и с самим императором – мифическим Сыном Неба. В этом стремлении Маттео Риччи было что-то исключительно особенное, как и в представлении «небесной» идеи о том, что верховная власть передается Сыну Неба на земле, дабы он мудро правил людьми и делал их счастливыми.

Как ни странно, столь глубокая цивилизация, как китайская, не основывалась на религии, а опиралась на силу мандата[112], исходящего от Небесного Отца. Маттео Риччи отлично понимал, что этот вопрос требует особой деликатности, но с помощью уважения и науки, понимания и культуры, великодушия и интеллекта, несомненно, можно было бы легко преодолеть упрямую традицию в пользу новизны научных посланий, предвосхищающих христианские истины.

Его «стратегия» действительно была хорошо обдумана благодаря двадцатилетнему знакомству с китайским менталитетом и особенностями его характера, но стала скорее результатом спонтанного вдохновения, чем заранее разработанного плана.

Риччи искренне верил в судьбоносность встречи двух культур и цивилизаций. Его попытка проникнуть в сердце императора Ваньли[113] была продиктована убежденностью, что он встретит доброго и просвещенного правителя. Но строгий этикет пекинского двора запрещал любые прямые контакты между иностранцем и Сыном Неба, даже если иностранец был настолько необычен, что его называли Ситай, «Мастером Дальнего Запада». Так и не состоялась эта личная встреча, хотя император испытывал глубочайшее уважение и интерес к этому человеку науки и святости, прибывшему издалека.

Он послал к Риччи придворного художника, чтобы обменяться с ним портретами,