Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева
Второпях возвращаясь домой в беспросветные вечера по немощёной улице Школьной вдоль тревожных, жутко журчащих, воровскою засадой чреватых жимолостных кустов, вчуже укрывших и лица, и души, и образы безответных предместных жилищ, как же ты мечтала и грезила, возносилась душой в те пределы, где мужская любовь поверяется не готовностью шубу купить и доставить земное богатство, но паче – обессмертить любовь, посвятив ей в горних творение сердца, которому суждено пережить и страданье, и время, и даже Отчизну, казавшуюся столь неизменной и несокрушимой!
Только в этом сердцетворении, преодолевшем печаль всех измен и предательств, и была бы ты тою, какою тебя осязаю вне времени и расстояний, вне тягостей жизни и вне притяжения смерти…
Но сердцетворенья случаются только в разлуке, и если когда-нибудь в кратком моём отдаленьи всё терзанье моё перед Богом, весь посильный полёт и всё изумление миром сольются в одни письмена, от предсмертной печали и боли которых я нечаянно ахну и сам, знай, что это – твоё, ибо это легко, как душа, и светло, как тоска по Отчизне, до которой ведь тоже, как ни плачь, ни зови, – при жизни и не докричишься, особенно будучи рядом.
Если же это случится, это и будет единство свершенья и исполненность промысла в мире – тот происходящий покой, в котором в единстве любви ты жена мне, и дочь, и свеченье Отчизны, и память житейской пустыни, где Запад с Востоком суетятся-мятутся по разные стороны обоюдного Рая, покаянно раскрытого настежь лишь для чистого света любви и других состраданий…
Полярный день
Хотела небо я перевернуть,
как маленький ковер ручной работы,
на лицевую сторону, где звезды,
чтобы густые тундровые травы
в созвездиях небесных незабудок
легли на небосвод…
А было мне лет пять…
Я как котенок маленький прозрела,
на жизнь окрестную во все глаза глядела —
вольно же невозможного желать…
С небес склонялась плачущая Дева…
Моя прекрасная и молодая мать
отца ждала, смеялась, песни пела,
ходила в тундру звёзды собирать…
И были у нее еще заботы:
меня любить,
ковер ручной работы вытряхивать,
но звезд не отряхать…
И небо звездное лежало в нашем доме,
и было до него рукой подать…
Пока отец летел над океаном
в нетающих небесно-синих льдах,
созвездия лазурных незабудок
в полярный день
на небосвод всходили,
чтоб в пустоте зияющей – сиять…
По звездам путь домой определять
отец умел..
А мать умела ждать…
Море Лаптевых
Полетели, душа моя, полетели.
Там метели чистые, там метели.
Полетаем с тобой на хвосте пурги,
Там в полярную ночь не видать ни зги.
Как бумага белая, а на ней слова,
Из сугроба таращит глаза сова
В белых перьях вьюжных, белым бела.
Вот такие у нас тут с тобой дела.
Залетели туда, где земле конец,
где по следу белый бежит песец,
где прекрасны сполохи в небесах,
где лежит душа моя на весах.
Это там, где совсем в молодых летах,
мой отец в оленьих стоит унтах,
опираясь на хрупкий свой самолет,
отправляясь в последний земной полет.
Я помногу видела всё во сне,
Самолет летит, а крыло в огне,
Полетим, душа моя, там простор.
Мы с тобой и летаем-то с этих пор.
Как на льдинах белых заметна гарь.
А давай-ка заглянем с тобой в букварь,
В эти прописи жизни ли, бытия ль,
Где снега заметают мою печаль,
И откуда рванулась я напролом,
выгребая в пространстве одним крылом.
Где простерся в забвении и глуши
Океан Ледовитый моей души.
Благая весть
Вот птица села на окно.
Ее глаза – двойное дно,
избыток вымысла и смысла.
Из недр каких извлечено
благое тайное число?
Для нас закрыты эти числа.
Неужто здесь – благая весть?
Так близко не посмела б сесть
в плену инстинкта или страха.
И в этом тоже тайна есть:
лишь стоит слово произнесть,
исчезнет голубая птаха!
Как видно, дело в тишине,
что залегла во глубине,
в зеркальной чаше дна глазного,
Одни мы были иль одне?
Но прорастал уже во мне
зачаток зрения двойного.
Сгущалась в воздухе гроза.
Смотрели пристально глаза
сферическим, зеркальным взглядом.
Уже сближались полюса.
И все сужалась полоса
меж раем видимым и – адом.
И, прогремев над головой,
вал прокатился грозовой,
и как пружину сжал стальную,
стрелу дороги столбовой,
весь мир – животный и живой,
и всю природу остальную.
Меж нами не было стекла.
Гроза бессильем истекла.
И птица не сдержала вздоха.
Я разумела, как могла:
мне тайна явлена была
и указуема дорога.
Хоть было времени в обрез,
мир распрямился и воскрес,
и свет разлился без предела.
И тишина, как хвойный лес,
до самых выросла небес.
И птица райская –
