Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева
Зато повсюду я возила чемодан, битком набитый письмами друзей (они и по сей день хранимы мною). Полчемодана также занимала моя главная ценность: большая, тяжелая, чудесная, давно наизустная – антология русской поэзии первой четверти ХХ века под редакцией И.С. Ежова и Е.И. Шамурина.
Это бесценное сокровище, пережившее со мной все перетряски, усушки, утруски, все расстройства и переустройства жизни, служило мне путеводной звездой и в безводной литературной пустыне (кто есть кто в русской поэзии) и в бурной личной жизни (тяжелый том – почти булыжник).
СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК
Все то, что сбылось наяву и во сне,
Большая зима заметает извне —
снегами, снегами, снегами…
Серебряный век серебрится в окне,
и светится враз и внутри, и вовне —
стихами, стихами, стихами…
Судьбу изживая вразнос и взахлеб,
на паперти мы не просили на хлеб
в горючих слезах укоризны.
Для тех, кто зажился – забыт и нелеп,
сияют снега на просторах судеб
отчизны, отчизны, отчизны…
Как облачный дым, проплывают века,
в заснеженных далях сияет строка
бессмертного русского слова.
На нас упадают большие снега,
словесный сугроб наметая, пока —
и снова, и снова, и снова…
2005
Эта книга – мой талисман. Писатель, критик, преподаватель университета Мусарби Гисович Сокуров великодушно решил, что я имею на нее право, и однажды вырвал ее с корнем из своей прекрасной домашней библиотеки, чтобы подарить мне, несмышленой и начинающей (термин) поэтессе (вполне корректное слово), когда узнал, что я взяла академический отпуск для отъезда на экзотическую Чукотку с романтическими целями.
Такие чудесные проявления доброты и благородства со стороны самых разных людей сопровождали меня всю жизнь. Это и была моя лоция в житейском море. Мой блуждающий сад – любимые книги и добрые люди.
У меня прекрасная память – дурного не запоминаю.
Зато помню забавное. И все – на украинской мове. Один дальний родственник был страшно удивлен, услышав от меня, девятилетней, что в красном коммунистическом Китае был когда-то император.
«Звидкиля це ты знаешь, чи ты там була?» (Откуда ты это знаешь? Разве ты там была?) «Ну, что вы, дядя Петро, зачем же мне там быть? Я в книгах про это читала». «И ото ты пысаному – вирышь?!» (Так ты написанному – веришь?! Верю, как ни забавно, до сих пор написанному – верю.
11. Черное озеро
В саду у коммуниста и ветрено, и мглисто,
хотя вокруг простор такой звенящий.
В саду у демократа тепло и таровато,
хотя вокруг простор пустой и нищий.
От холода колея, бреду я по аллее:
зачем Господь не даровал мне брата?
Ведь всем не хватит места в саду
у коммуниста,
тем более в саду у демократа.
2001
«Не поивши, не кормивши – врага не наживешь». Во мне всегда все протестовало против этой народной мудрости. Предки мои по материнской линии отличались невиданным хлебосольством, у дедушки за столом в годы послевоенной бескормицы едва ли не ежедень, по словам престарелых уже очевидцев, бывших некогда молодыми и голодными, сиживало людей до дюжины и свыше. И не все из них были родственниками.
Выручала деда тогда своя пасека: мед во все времена был «твердой валютой» и в сельской местности, и в малых городах. А не корми он дальнюю родню, соседей и заезжих «калик перехожих», мог бы нажить добра видимо-невидимо.
Но не собирал мой дед сокровищ на земле, а собирал их, согласно Писанию, на небе. И был, конечно же, наказан за свою доброту неоднократно и доносами, и склоками, и оговорами, и даже дожил до ситуации «Короля Лира Новосветловского уезда», когда родные дети пытались оставить его без крова. Скажу только, что доживал он последние годы в нашем с мамой доме.
Мама моя вполне годилась на роль Корнелии, и потому что была самой младшей из его восьми детей, и потому что любила его бескорыстно, без видов на наследство, которое взялись делить его старшие дети задолго до его кончины.
Эта история, запечатлевшаяся в моем детском сердце, должна была бы, казалось, меня чему-то научить. Ну, например, не доверять безоглядно людям.
Но не тут-то было. Наследственность, это не наследство, которое можно растратить или приумножить. И склонность у кого-то к накопительству, мздоимству или воровству, а у кого-то к обычаю кого ни попадя в дом зазывать, кормить-поить, пуховики взбивать – это род болезни, трудноизлечимой…
Не так давно я поняла, что жизнь меня так ничему и не научила. Видимо, голос крови сильнее голоса рассудка. И никакая ученость тут делу не поможет.
Это случилось, когда я услышала фразу, небрежно оброненную одной весьма ученой дамой, которой лично я неоднократно оказывала услуги гостеприимства теперь уже в своем лондонском доме: «Ваша доброта граничит с глупостью!».
Будем надеяться, что она имела в виду всего лишь мое искреннее побуждение принимать на постой кого-либо еще, кроме нее, единственно достойной внимания и остро нуждающейся в моей фамильной глупости – тире – гостеприимстве в тот некий по-житейски неуютный для нее момент.
Бог с ней, платившей мне неоднократно злом, весомым и конкретным. Теперь у нее тоже свой дом в Лондоне, бывают там всякие люди, глядишь, ей и вернется то, что она посеяла. Чего я, впрочем, не поймите меня превратно, ей не желаю.
Эта, мягко говоря, некорректная фраза ученой (по должности и виду деятельности) дамы (надо думать недоброй – от большого ума) напомнила мне уроки, которые давным-давно мне пыталась преподать жизнь. Да, я оказалась неспособной и не внушаемой ученицей.
Пусты мои закрома —
вычищены подчистую.
Все раздала – сама.
Что же я так лютую?
Что ж я одна, как перст?
Всхлипы – на каждом вздохе.
Что ж я не ставлю крест
ни на одном пройдохе?
Склоки сведу к нулю,
злые забуду свары —
новым Добром набью
пустующие амбары.
