Последний шторм войны - Александр Александрович Тамоников
— Который?
— Вон тот плечистый, в безрукавке и соломенной шляпе, — кивнула вперед Савченко.
— С борцовскими усами?
Этот пожилой человек и правда выглядел как цирковой борец со старых афиш. Не хватало только еще полосатого купального костюма. Но широкие плечи, мощный торс и крепкая бычья шея наводили на мысли о его спортивном прошлом. Сделав Когану знак, чтобы тот присмотрел за Савченко, Буторин прошел между рядами и приблизился к подозрительному человеку. Да, лет ему было не меньше семидесяти, но выглядел старик все равно внушительно. Особенно из-за седых усов с подкрученными вверх кончиками. На левом глазу у старика было бельмо, значит, зрение ограничено, и Буторин стал держаться слева от этого человека.
Старик продавал сапоги. Хорошие, добротные, кожаные, почти не ношенные сапоги висели на его шее. К старику подошел какой-то мужчина. Буторин постарался без всякой поспешности подойти ближе. Он почти успел услышать начало разговора про размер сапог, не промокали ли они да не менялась ли подошва. Разговор происходил в обычной для рынка манере, и оперативник не уловил каких-то кодовых словесных комбинаций. Это могло ничего не означать. Паролем могли служить самые обычные слова и предложения. Мужчина еще раз осмотрел сапоги, а потом отошел в сторону и стал примерять их. Наконец торг закончился, «борец» получил деньги в советских госзнаках, что было на рынке в это время редкостью, а покупатель двинулся к выходу. Один из оперативников увязался за ним, а Буторин, стараясь не привлекать внимания, двинулся за стариком.
Старик шел не очень быстро, видать, ноги уже плохо его слушались. Он спустился по тропе к домам рыбачьего поселка, потом перешагнул через поваленный забор и исчез под ветвями черешни. Буторин запаниковал. Сейчас старик мог уйти — свернуть в любую сторону, а этого нельзя было допустить. Ни на минуту нельзя оставлять его без наблюдения. Но так посчитал и один из оперативников, который решил сократить путь через соседний участок. И когда «борец» оказался в переулке между белеными стенами ветхих домиков, он буквально свалился на него, не удержавшись на крутой тропе.
— Стой, старик! — вскочив на ноги, приказал оперативник. — НКВД!
Он не успел сунуть руку под пиджак, чтобы достать удостоверение, как старик с неожиданной прытью отшатнулся в сторону и попытался скрыться через другой участок. Оперативник бросился за ним, выхватывая на бегу пистолет. Его напарник услышал голоса и бросился наперерез подозреваемому. Но схватить «борца» оказалось непросто. Кое-что старое тело еще помнило, а руки старика были крепки, несмотря на возраст. Первый оперативник грохнулся на землю, подняв клубы пыли, после броска через бедро. Второй зашел сзади, пытаясь схватить подозреваемого за шею сгибом локтя одной руки, а другой — за правую руку. И тут же полетел через голову, врезавшись в соседский забор. Неожиданно откуда-то выскочил Жорик со старыми вожжами в руках. Он бросился старику под ноги, и тот рухнул во весь рост. Жорик тут же захлестнул ноги «борца» петлей, стянул их и навалился всем телом на его ступни и икры, не давая спихнуть себя. И только тогда оперативникам удалось удержать руки крепкого старика и кое-как связать его, предварительно приставив дуло нагана к его шее. «Борец» сдался и позволил связать себе руки.
…Коган уже пригнал машину и привез Савченко. Хмурый старик сидел на стуле посреди комнаты. Его руки по-прежнему были связаны за спиной. Жил он в этом доме, видимо, один. Ни большого количества посуды, ни второго спального места, ни женской или детской одежды. Да и вообще одежды было мало. Савченко старику не показали, но то, что рассказала она, покоробило оперативников. Оказалось, что Павел Окулов, как звали старика, что и подтверждалось документом, был еще до революции цирковым артистом. После установления Советской власти жил мирно и работал помощником кузнеца. Был молчалив и нелюдим. А вот когда пришли немцы, Окулов стал активно помогать и полиции, и оккупантам, выдавая советских работников, показывая дома, в которых жили милиционеры и активисты. Делал он это не явно, не в открытую, а тайком. Но Савченко при нескольких таких докладах Окулова присутствовала. Она хорошо знала, что предавал земляков Окулов не под давлением, а абсолютно добровольно.
Коган сразу выгнал из комнаты всех, кроме Буторина, и начал допрос. Точнее, Коган начал говорить, глядя на угрюмо молчавшего старика. Он говорил и наблюдал, как до этого человека доходят его слова. Ведь не просто так Окулов стал выдавать оккупантам коммунистов, советских работников, милиционеров. Что-то им двигало. Выяснять все подробности биографии этого человека было некогда. Это можно сделать и потом, если не получится договориться сейчас. Но сейчас важнее получить сведения, а не признания в том, почему и как Окулов предавал земляков.
Борис рассказывал о зверствах немцев и предателей из числа советских людей в концлагерях под Симферополем, о замученных партизанах и подпольщиках, о детях, отправленных в Германию для проведения медицинских опытов, для сдачи крови для раненых немецких солдат. Коган говорил, не задавая вопросов, и начинал чувствовать, что достучался, что его слова нашли какой-то отклик в душе старика.
— Что ты из меня душу тянешь? — вдруг вскинул на следователя глаза Окулов. Сколько же было в этих глазах муки и горя. — Что ты мою душу на кулак наматываешь!
— А есть она у тебя, душа-то? — Коган схватил старика за ворот рубахи и почти заорал ему в лицо: — Она наслаждалась, твоя душа, когда по твоей указке схваченных людей вешали, когда им методично кость за костью перебивали руки и ноги ломом, когда звезды на груди вырезали, чтобы повесить потом всем в назидание? Твоя душа спокойно смотрела, как убивают гражданских людей, опустошают целые города и села, оставляя их безжизненными. Тебе хотелось помогать фашистам, чтобы они убивали всех, даже младенцев?
— Нет мне прощения, не будет покоя мне ни на земле, ни в могиле, коли даже бог от меня отворотился, — со стоном прохрипел Окулов,
