Особый отдел империи. История Заграничной агентуры российских спецслужб - Александр Николаевич Борисов
Мы беседовали более двух часов и вот что постановили: он, Герцен, на продажу мне бумаг совершенно согласен, о чем он Тхоржевскому и напишет и попросит у него решительного ответа в отношении условий, ибо он, Герцен, не хочет взять на себя быть судьей в цене. Он напишет Тхоржевскому на днях весьма обстоятельно и подробно, чтобы избежать всякого дальнейшего недоразумения и предоставить ему, если он желает, самому приехать сюда и втроем решить дело. Во всяком случае, Герцен хотел или лично, или по городской почте дать мне ответ через неделю. При этом, когда я захотел написать свой адрес, то он проболтался и сказал, что его знает, назвал гостиницу. Адрес ему сообщил, конечно, Тхоржевский, и он уже справлялся.
После часовой беседы, исключительно посвященной намерению моему купить бумаги для издания, Герцен пригласил меня завтракать с ним. Я отказался, но он настоял. К завтраку вышли из другой комнаты жена и дочь — 11 лет. Первая из них женщина уже в летах, носит волосы с проседью, коротко остриженными. Она более серьезна, чем муж, и расспрашивала меня о развитии женщины в России и не будет ли, наконец, основан женский университет. Дочь была одета очень опрятно и чисто, с гладко зачесанными и в косички заплетенными волосами, говорила с родителями по-французски. У Герцена лицо красноватое, губы черные, небольшая борода и назад зачесанные волосы, почти совершенно седые. Вообще я заметил, что как господин, так и госпожа Герцен в приемах своих люди обыкновенные смертные. За завтраком г-жа Герцен и дочь оставались недолго и ушли в свою комнату, причем дочь поцеловала отца…»
Судя по донесению, Романн-Постников чувствовал себя перед Герценом «как перед высшим начальством противной стороны», по выражению Эйдельмана, и даже в отчете III Отделению «по инерции» почтительно вежлив к самому Герцену, удивляясь совершенно «обыкновенному смертному». В этом доносе Герцен-личносгь становится для агента охранки куда более значительным, чем Герцен — объект провокации, что, впрочем, не мешает Романну выделять бюрократической нумерацией важнейшие пункты выполнения своего задания:
«Мы остались вдвоем и продолжали беседу, которую мне невозможно передать в мельчайших подробностях.
Но вот характерные ее черты:
1) Герцену очень понравилась выраженная мною ему мысль печатать бумаги отдельными брошюрами и выпусками, например, взяв какой-либо интересный исторический факт из жизни того или другого царствования. „Если вы так хорошо знакомы с делом издания, то бумаги не пропадут в ваших руках", — сказал он. В доказательство он привел изданную им недавно брошюру, название которой я не припомню.
2) Печатать если я захочу, то удобнее всего в Женеве, ибо тогда Чернецкий не имеет права требовать возмездия за нарушения заключенного с ним условия. В противном случае Герцен советовал бы мне печатать в Брюсселе, где печать обходится недорого.
3) Бумаги покойного князя, хотя и не все, Герцену положительно известны как документы высокого интереса в историческом или политическом отношении — за это он формально ручается.
4) Если бы я последовал его совету, то он указал бы мне на такие бумаги, которые можно бы по-русски напечатать здесь и при участии какого-либо влиятельного лица испросить разрешение на продажу такого издания в России, где оно имело бы громадный успех, а потому дало бы большую выгоду. Я поблагодарил его за совет, выразив все трудности исполнения такого плана.
5) Спросил меня, не желаю ли я избрать себе посредника в оценке бумаг. Я ответил, что позволю себе рассчитывать на его нравственный авторитет и собственную мою оценку. Герцен сожалел, что Касаткин умер, ибо он мог быть между нами отличным посредником.
6) Обещал мне составить черновой контракт. Для него, как он говорил, это не составит никакого труда, ибо у него теперь есть черновик контракта, который он теперь же заключает с книгопродавцем Франком на исправленное и дополненное им свое сочинение. Он показывал мне и книгу, и черновую контракта.
Не припомню всех остальных подробностей разговора моего с Герценом. Он рассказывал мне, смеясь, много анекдотов из собственной жизни покойного князя П.В. Долгорукова, с которым он, Герцен, в последнее время не был в хороших отношениях.
Вообще я крайне доволен первым свиданием с Терпеном. Дал бы Бог скорее покончить благополучно; надобно вооружиться крайним терпением.
P.S. Герцен заверял меня, что он снова намеревается издавать „Колокол"».
На следующий день Герцен и «Постников» снова встретились, о чем агент также не замедлил подробно отчитаться своему начальству:
«Ровно в 12 час. Александр Иванович зашел ко мне, якобы с визитом, — я был почти уверен в его деликатности, которую я, конечно, понимаю по-своему — очень хорошо, а потому его посещение меня нисколько не удивило.
В полтора часа он ушел. Видно по всему, что и Тхоржевский согласен не только в действиях, но и во взглядах на предмет. Так, например, записки Карабанова, подобно Тхоржевскому, Герцен считает весьма важными и находит, что полнее их нигде нет. Из них-то Герцен советовал мне извлечь, напечатать и стараться о пропуске в Россию. На это, смеясь, я ему заметил, что он говорит лак, как будто я уже купил бумаги. „Не беспокойтесь — уладимся"».
Романн-Постников продолжает сообщать о трудностях и успехах в окончательном отчете своему начальнику Филиппеусу:
«С этого визита начался снова род испытаний, веденных уже Герценом более искусно, чем Тхоржевским и Огаревым. Он старался, видимо, узнать меня по беседам со мною, продолжавшимся всегда долго. Я догадывался, что Тхоржевский, рекомендуя меня Герцену, хотел лишь знать его обо мне мнение. Результаты моих свиданий с Герценом были самые лучшие: внимание его ко мне, приемы, переписка — доказывали мне, что и тут роль моя шла хорошо. Наем квартиры, якобы на год, и некоторые к сему обстоятельства еще более закрепили доверие ко мне Герцена. Он стал между Тхоржевским и мною посредником, не принимая, однако ж, на себя оценку бумаг. Эта оценка наконец сделана была в Женеве каким-то археологом и выразилась цифрою 7000 руб., о чем Герцен мне сообщил, не будучи, однако ж, в состоянии сказать мне, по какому курсу Тхоржевский считает рубль. Вместе с тем Герцен составил черновую условия, для меня крайне странную. Я тотчас понял, что и это есть новый род испытания: я указал Герцену на пункты, которые при издании материально невозможны в своем исполнении, и на те, которые рушат всякое нравственное доверие и достоинство человека. Герцену это понравилось, и он поверил моей искренности.
На прощание Герцен не советовал мне целиком провозить бумаги во
