Ледяной Скипетр - Алексей Велесов

Елена делает паузу.

— Не потому, что я верю, что это спасёт Россию. Я не верю в спасение. Я верю в правду. Правда важнее спасения. Потому что спасение без правды — это просто отсрочка падения.

Домовой кивает.

— Правда без спасения — это смерть, — говорит он. — Но спасение без правды — это рабство, долгое, медленное, мучительное рабство.

Он протягивает ей руку, сделанную из тени и света.

— Тогда мы идём. Но знай — обратного пути нет.

Елена берёт его руку.

И когда их руки соединяются, домовой начинает светиться. Не синим холодом. Не оранжевым огнём. Но третьим светом, тем светом, который она видела в видении, тем светом, который может спасти или уничтожить, в зависимости от воли тех, кто его носит.

Дверь камеры вдруг открывается.

Но это открывает её не стража. Это открывает её холод, холод, который больше не держит Елену в плену, холод, который теперь помогает ей, как если бы сам лёд Кремля понял, что было допущено ошибку, что была удержана неправда.

На пороге стоит Данила.

Он раненый. На его боку кровь, которая почти высохла, но ещё живая, как живая память о боли, которую он перенёс. Его платье морозника разорвано. На его лице — шрамы, которые не исчезнут. Но его глаза живы. Более живы, чем они когда-либо были, потому что теперь его глаза видят не смерть, а возможность.

— Я не сдался, — говорит он, и в его голосе есть гордость, которую невозможно убить, которую можно только признать. — Когда начало происходить землетрясение, когда Кремль начал светиться, стражи забыли о мне. Они убежали, чтобы узнать, что происходит. Но я не ждал, чтобы меня освободили. Я разломал цепи.

Данила поднимает руки.

На его запястьях видны ледяные браслеты, которые он разбил, видны следы того, как он вырывался, видны рубцы, которые остаются навеки, когда человек выбирает свободу над безопасностью.

Данила делает шаг вперёд, протягивая руку Елене.

— Я не мог оставить тебя, — говорит он, и в этих простых словах звучит вся суть их связи, всё то, что они прошли вместе, всё то, что их связывает на уровне, который глубже, чем кровь, чем магия. — Идём. Времени мало.

Рядом с ним появляется Айгуль.

Она больше не в льдистой камере, не в состоянии ледяного сна. Она здесь, в коридоре Кремля, в самом сердце врага, в том месте, где ей не было места, где её народ был врагом. Но она идёт рядом с Данилой, рядом с Еленой, как если бы враждебность больше не имела смысла, как если бы слово "враг" потеряло своё значение.

Её глаза горят огнём, огнём, который не может быть потушен ледяным холодом.

— Хан идёт на Москву, — говорит она, и в её голосе звучит срочность, звучит то, что приносит боль, звучит понимание того, что время — это не просто мера, а противник. — Я послала ему весть через духов степей. Рассказала, что я жива, что я нашла ту, кто может помочь, что есть путь, что есть выбор.

Айгуль берёт руку Елены.

Когда их руки соединяются, лёд на её коже вдруг становится тёплым. Не от температуры. От присутствия, от того, что две враги становятся союзницами.

— Но у нас есть только три дня, — продолжает она, и её голос звучит как отсчёт, как часы, которые тикают к концу, как то, что больше никогда не вернётся. — Три дня, прежде чем Хан подойдёт к стенам Кремля со своей армией. Три дня, прежде чем либо начнётся война, либо… либо будет найден третий путь.

Айгуль смотрит в глаза Елене.

— Я верю, что ты его найдёшь, — говорит она, и в этих словах нет сомнений, нет колебаний, только вера.

Из воздуха приземляется Буран.

Ворон огромен, его крылья занимают весь коридор, его чёрные перья светят не синим, а третьим светом. На его чёрных крыльях видны следы крови, следы боя, следы того, что он летал сквозь магию, которая его не хотела, сквозь холод, который его жёг, сквозь огонь, который его замораживал.

— Ксения готовит последний ритуал, — кричит Буран, и его голос звучит как визг металла о камень, как звук, который приносит боль, как то, что предупреждает о конце. — Она знает, что её трон падает. Она знает, что баланс берёт верх. И она хочет сделать последнее, последнее отчаянное действие — она хочет слиться со Скипетром.

Буран приземляется на пол, и его тело начинает трансформироваться. Его чёрные перья исчезают. На их месте появляется человеческая кожа. Его птичья голова принимает человеческую форму. И через несколько секунд перед ними стоит человек.

Молодой, красивый, с чёрными глазами, которые всё ещё светят мудростью ворона, которые всё ещё помнят столетия.

— Если она это сделает, если она сможет объединить свою жизнь со жизнью Скипетра, если её сознание сольётся с магией кристалла, то она сможет держать холод не через внешние цепи, а через саму себя, — говорит Буран, и его голос теперь звучит человеческим, но с подтекстом чего-то большего, чего-то древнего. — Она станет вечной, несломленной, несокрушимой. Она станет живым троном.

Буран делает шаг вперёд к Елене.

— И если она станет живым троном, то третий путь больше не будет возможен. Потому что трон будет живым, будет чувствовать, будет боль жизни, и в этой боли она найдёт оправдание для того, чтобы держать холод ещё крепче.

Данила смотрит на Елену.

— Значит, у нас нет выбора, — говорит он, и это не вопрос, а констатация факта. — Нам нужно спуститься к Скипетру раньше неё. Нам нужно его освободить. Нам нужно дать богине выбор, прежде чем королева сделает её выбор за неё.

Елена смотрит на перстень на своей руке.

Ледяной камень внутри горит. Не синим холодом. Не оранжевым огнём. Но третьим светом, светом, который был невозможен, но который теперь существует, потому что она верит, что он может существовать.

Внутри перстня Елена видит письмо Данилы, видит те слова, которые были написаны в последний момент перед казнью, которые были брошены сквозь решётку, которые прошли сквозь магию молчания:

«Не верь трону. Но не разрушай его. Найди баланс. Я верю в тебя».

И когда она смотрит на эти слова, когда она помнит, как эти слова были написаны рукой человека, который готовился к смерти, перстень светит ещё ярче.

Это не просто украшение. Это не просто инструмент магии. Это клятва. Клятва, что она пойдёт до конца, что она не отступит, что