Все началось с развода - Анна Томченко

Три года это не так много и не так мало. Тремя годами он мог пожертвовать ради меня. Но не оставшейся жизнью, которая будет наполнена одиночеством. Потому что через двадцать лет, когда у него не будет никого, он меня возненавидит и будет ненавидеть до самой смерти.

Я не хотела ни ему ненависти, ни себе чувство вины, поэтому уходила.

Страшно. Рвано. Больно.

— У тебя все будет, Макс. Я тебе…

— Я знаю. Ты мне благодарна. — Психовал Максим.

Кусал губы и вскидывал подбородок.

— Только нахрен мне твоя благодарность, если ты уходишь? Зачем?

— Чтобы у тебя было что-то большее, чем просто женщина. Чтобы у тебя была семья.

— У меня есть семья. Ты моя семья.

Я знала ‚ что он обманывался.

Если бы он хотел семью, он бы кольцо подарил, даже зная ‚ что я его не взяла бы не приняла, он бы все равно сделал этот шаг. Но он сомневался. Я решила перерубить его сомнения одним ударом. Болезненным. Давящим.

Это было правильно.

И так получалось по-настоящему.

— Не уходи. — Хрипел Макс.

— Отпусти. — Тихо просила я, глядя на него снизу вверх. — Отпусти. Ты же сам прекрасно знаешь, что ничего не выйдет:

Я не хотела ему ничего плохого. Я хотела, чтобы все у него было хорошо. Чтобы он был счастлив, потому, что, если бы не он, я бы не выбралась. Если бы он не стоял рядом, не держал меня под руку, если бы он насильно не схватил меня тогда, три года назад и не увёз сначала в Сочи, потом в Сербию, потом в Польшу, я б сломалась. Себя бы сгноила злостью, ненавистью, обидой лютой.

Он был самым лучшим лекарством от всех этих недугов.

Я бы хотела ему помочь хоть в чем-то.

Эта помощь означала просто оставить его, чтобы у него был шанс

— Алёна, я тебя прошу.

— Ты меня возненавидишь за то, что я отобрала у тебя жизнь. Ты не сможешь со мной быть до конца. Ты будешь угасать. Давиться собственной злобой от того, что я не могу тебе дать то, чего ты хочешь.

Он стоял передо мной на коленях, а я обнимала его. Запускала пальцы в волосы.

Это уже была не та любовь, но это не говорит о том, что я чего-то меньше чувствовала. Это говорит лишь о том, что у всего есть цена.

Макс платил цену одиночества в дальнейшем. А я платила цену снова разбитым сердцем.

И Макс рычал, психовал. Хватал меня за руки, оставляя болезненные отпечатки на запястьях.

Я знала, что Альберт принял девочку.

Я молилась за него и за неё, потому что, если бы он струсил, если бы он поступил как-то иначе, все было бы плохо. Я бы ненавидела его и презирала. А так я знала, что он все равно тот самый Альберт.

Но эти три года выторгованные у судьбы, я была рядом с Максом и до безумия сильно хотелось отмотать назад время и наверное, не делать этот шаг.

— Максим. Ты же понимаешь ‚ что это дорога в никуда?

— Мне плевать куда эта дорога ведёт! Алёна, не уходи.

— Зачем? Я никогда не смогу дать тебе того, что ты хочешь.

— Тебе неизвестно, чего я хочу. — Честно отвечал Макс, но я ему не верила.

— Прости, Максим. Прости... Кольцо найдет ту, которой придет я в пору, родной мой.

65.

Альберт:

Первый раз так масштабно и близко мы с Алёной встретились на девятом дне рождения Мити.

Мне казалось ‚ что Алёна ни капельки не изменилась. Вот как я с ней развёлся, она такой и осталось. Осанка, взгляд, мягкая снисходительная полуулыбка. Когда она поймала взглядом меня, я отсалютовал ей бокалом.

Это было страшное время. Проданный дом. Оставленная семья. Она почти не жила в России первые несколько лет после того, как родилась Леночка. А я не имел права что-либо сказать, что-либо сделать. Единственное, на что у меня хватило сил, это действительно с Петром Викторовичем быстро договориться по поводу того, кто что получает при разделе имущества. Я был готов отдать ей все, только она все не взяла.

Мне отчаянно не хватало её рядом.

И не справлялась нянька.

Не справлялся я.

Налажал по-крупному так сильно ‚ что руки на себя наложить хотелось. А Леночка росла и в свои четыре годика рассказывала смешные стишки, залезая ко мне на колени. Гордей её любил, называл Кнопкой. Привозил ей платье и шоколадных зайцев. И Митя её любил. Зина приняла нейтралитет. Она не отталкивала, но и особо вдаваться в жизнь не собиралась. Я получил ровно то, к чему стремился в своей глупости, злости, отчаянии и предательстве.

Разрушенную семью.

Настолько разрушенную, что как-то исправить ситуацию не было сил.

Через два года после того, как родилась Леночка, Зина с Даней и Митей переехали жить в Москву и то, что девятилетие отмечалось дома, было чистой воды случайностью. Контракт у Данилы горел в нашем городе.

Гордея я все-таки уговорил вернуться на работу. И он со временем почти полностью заменил меня. Да, я контролировал, смотрел, за всем наблюдал. Но большую часть времени я находился в состоянии навсегда мёртвого.

Смотрел на дочь и видел в ней след своего предательства и в то же время солнце, которым сияла Алёна.

Я не знал, почему так происходило.

Это глупость. Это сумасшествие. Да, наверное, действительно, я в какой-то момент чокнулся.

Стоял над кроваткой. Вытирал злые слезы и шептал о том, что Лена ничего этого не заслужила, и мать у неё должна была быть другой.

Я такого дерьма натворил, что нельзя это описать нормальными словами.

Я выжег дотла всю жизнь свою, детей и жены, маленького ребёнка.

Стоял на этом пепелище, оглядывался по сторонам и только волки выли где-то вдалеке.

Я знал, что у Алёны был роман с этим малолетним засранцем. Я считал, что это правильно.

Ревность душила такая лютая, что хотелось в какой-то момент найти, приехать и забрать Алёну обратно. Ну она же не мешок картошки, правильно? Поэтому все мои желания были слепы, глухи и напрочь лишены основания.

А Леночка росла. Радовала крёстных мать с отцом, которых я все-таки уговорил переехать к нам. И как сама тётя Рита говорила