Ну здравствуй… Папа - Константин Владимирович Ежов
Тем более, всё это началось уже вечером, поскольку весьма припоздал со своим явлением на сие событие, а значит, если пустить процесс на самотёк, то к утру не то что участники, даже свечи выгорят дотла. Так что настоял на том, чтобы пока всё пошло без излишеств: коротко, чётко, сдержанно. Пусть каждый делает то, что должен, и не больше.
Но кто ж меня слушает, когда речь идёт о торжестве! У этих людей радость по расписанию, восторг по протоколу и веселье под подпись с гербовой печатью. Поэтому, как только отвернулся, всё уже завертелось с удвоенной скоростью. Срочно активировали свах — этих неутомимых дипломатических купидонов, женщин с лицами, вырезанными словно из мрамора, с улыбками, которые могли бы продать и арктический лёд. Они тут же принялись шептать, договариваться, перешёптываться между собой, хлопотать вокруг отца невесты, японского принца, уговаривая того дать согласие «ускорить процесс». Чего же его ускорять, когда он и сам за, учитывая наши взаимные бизнес-интересы.
Процесс, как они выразились, пошёл.
Я наблюдал за всем этим как за представлением из-за кулис. Дворцовые слуги метались туда-сюда, словно муравьи в панике: разворачивали парчовые скатерти, устанавливали вазы с живыми цветами, подгоняли освещение так, чтобы каждый угол сиял ровным мягким светом. В зале пахло пылью, дорогими специями и свежим лаком от отполированных до зеркального блеска полов. Где-то глухо звякала посуда, за перегородкой спорили повара, а один из них — судя по гортанному произношению — явно был с нашей стороны и уже успел устроить межкультурный спор о том, как правильно подавать рис: в чашах или в пиалах.
А принц, отец Фудзико, наблюдал за всей суетой с тем самым лицом, на котором веками оттачивалась невозмутимость. Он не вмешивался, не одобрял, не осуждал, а просто сидел в тени колонны, обмахиваясь складным веером, украшенным гравировкой дракона. А что ему ещё оставалось, когда на кону стояла такая цена. Но я чувствовал: он всё видит, всё запоминает, каждую интонацию, каждый взгляд. И, скорее всего, уже выстраивает в уме десяток политических комбинаций, где моя персона — не фигура, а пешка, которую можно сдать ради общей гармонии партии. Короче, шиш ему с постным маслом!
Фудзико же, будущая невеста, стояла у дальней стены и молчала. Она, как всегда, держалась прямо, осанка безупречна, взгляд неподвижный. Но я-то видел то, что другие не замечали: лёгкое дрожание пальцев, когда она поправляла прядь волос; как чуть-чуть дернулась скула, когда кто-то из свиты упомянул слово «невеста»; как на миг в уголке губ промелькнуло что-то похожее на усмешку — не злую, а скорее обречённую. Ничего, время и не такое лечит. Привыкнет и к такому жениху, как я, который её уже затюкал до нервного срыва. Ну, она сама себе такую учёбу выбрала, а уже меня самого, для лучшего её воспитания.
И в этот момент поймал себя на мысли, что вся эта сцена напоминает постановку древнего театра — с предписанными ролями, но без права на импровизацию. Каждый знает, что должен сказать, куда повернуться, когда поклониться. Но никто не чувствует в этом ни жизни, ни радости, ни выбора.
Я поднялся и прошёлся по залу, обходя стоявших кучками придворных. Некоторые отворачивались, кто-то кивал, кто-то пытался завязать разговор, но всё время делал вид, что не замечаю. Мне нужно было думать. Всё это — игра, как ни крути, и в ней центральный игрок, но не режиссёр.
У окна стоял один из старших советников, седой, с лицом, напоминающим высохшее яблоко. Он пил чай из крошечной чашечки и молча наблюдал за подготовкой. Когда я подошёл, он только бросил короткий взгляд и тихо произнёс:
— Величие союза измеряется не пышностью церемонии, а тем, как долго продержатся участники, не начав друг друга ненавидеть.
Усмехнулся, не зная, воспринимать ли это как предостережение или как утешение. Хотя, учитывая какие открываются перспективы, с приобретением генома принцессы….
Когда всё наконец было готово, нас пригласили в зал. Столы тянулись длинной змеёй, покрытые белоснежными скатертями. На них стояли блюда, каждое — маленькое произведение искусства. Тут были жареные утки, выложенные веером, рыба в соусе из сакуры, корзинки с рисом, подсвеченные снизу мягким янтарным светом. Между блюдами плавали в воздухе тонкие ленты аромата — смесь ванили, мёда и чего-то терпкого, восточного, вроде ладана.
Естественно сел на своё место — по протоколу, по центру справа принц, всё таки отец и чуть выше остальных по рангу. Слева от меня — Фудзико, неподвижная, как статуя, с едва заметным выражением скуки. Вокруг стоял ропот — обмен вежливыми фразами, кивками, смехом. Но всё это было как шелест сухих листьев, безжизненно и натянуто.
Сначала выступили ораторы. Один из наших говорил витиевато, с оборотами вроде «союз сердец, что объединяет земли через свет императорских воль», второй — от японской стороны — пел длинную речь в стихах, где каждая строка была обращена к духам предков. Я слушал вполуха, кивал в нужных местах, делал вид, что тронут. На деле же ловил каждое движение Фудзико — как она держит бокал, как отводит взгляд, как пальцем следит за узором на фарфоре. Короче, будь моя воля она бы уже ревела в истерике от моих придирок. Но мероприятие, так что держу себя в руках.
Потом началась череда тостов. Один — за императоров, второй — за семьи, третий — за союз, четвёртый — за потомков, которых ещё и в помине нет. Мёд тек рекой, сладкий, приторный, с нотками яблока и липы. От него кружилась голова, но не от алкоголя — от самой атмосферы сладкого притворства.
Где-то между шестым и седьмым тостом заметил, как Ярослава, что стояла у дверей, обменялась с кем-то быстрым взглядом. Не понравился мне этот взгляд — слишком настороженный, словно между строк мелькнуло «опасность». Чуть напрягся, но виду не подал.
Принц, тем временем, наконец соизволил заговорить. Его голос был тих, но в нём звучала такая уверенность, что зал замолк сразу.
— Сегодня, — сказал он, — мы становимся свидетелями не просто союза. Мы стоим у истока новой эпохи. Пусть она будет благословенна.
Слова его повисли в воздухе, словно заклинание. Я поднял бокал, кивнул. А в глубине души подумал: «Да уж, новая эпоха, говоришь? Только вот для кого она станет благословением, а для кого — испытанием».
Ночь тянулась. Свечи
