Ледяной Скипетр - Алексей Велесов
«Он истекает. Прямо сейчас. Пока я тут лежу».
Паника, знакомая и липкая, снова попыталась подняться в горле, сжать легкие. Но на сей раз ее пересилило новое, твердое и холодное чувство — ответственность. Он был здесь из-за нее. Он бросился вперед, чтобы защитить ее, зная, что шансов почти нет. И теперь он умирал. Из-за нее.
Она попыталась встать, но ноги, ватные и непослушные, подкосились. Голова закружилась, в висках застучало. Она поползла. Каждое движение отзывалось болью в онемевшей руке и протестом во всем теле. Она доползла до него, тяжело рухнув рядом на колени.
— Данила… — прошептала она, хватая его за плечо здоровой рукой. Его шинель была холодной и жесткой. — Данила, держись! Проснись!
Он не ответил. Его веки даже не дрогнули. Его дыхание было поверхностным, едва слышным. Отчаяние снова накатило, грозя захлестнуть. Что она могла сделать? Она не была врачом. Ее знание ограничивалось бабушкиными травами от кашля да заговорами от сглаза. А тут… глубокая, смертельная рана, нанесенная магией чистого огня. Обычные средства были бессильны.
Она лихорадочно осмотрелась, ища спасения, надежды. Изба была мертва. Выбитые окна, обугленные стены, три ледяных кокона, стоящие как безмолвные стражи, слабо мерцали в утреннем свете. Ничего. Ничего, что могло бы помочь.
И тогда ее взгляд упал на ее собственную больную, замороженную руку. Лед… Он мог убивать. Он мог запечатывать в вечный сон, как в Вологде. Мог ли он… сохранить жизнь? Не дать ей уйти?
Внезапно скрипнула дверь, заставляя Елену вздрогнуть и обернуться. На пороге, затянутом морозной дымкой, стояла старуха. Низенькая, сгорбленная, словно вековой груз пригнул ее к земле. Она была закутана в лоскутное одеяло, поверх которого была накинута выцветшая, некогда синяя шаль. В одной руке она держала клюку из корявого сука, в другой — небольшую берестяную корзинку. Ее лицо, испещренное морщинами, как высохшее русло реки, было безразличным и спокойным. Казалось, ни разруха вокруг, ни ледяные статуи не могли удивить ее.
— Слышала грохот, — произнесла старуха, шагнув внутрь. Голос у нее был хриплым, простуженным, но в нем не было и тени страха. — Думала, Громовержец в избу гвоздь вбивал. А тут гости незваные.
Она медленно, опираясь на клюку, пересекла комнату, ее стоптанные валенки мягко шлепали по полу. Ее внимательные, бледно-голубые, почти выцветшие глаза скользнули по Елене, задержались на ее обугленной руке, а затем перешли на Данила. Она не выглядела шокированной или испуганной.
— Раненый, — констатировала она, подходя ближе. — И серьезно. Тащить его никуда нельзя. Коньков не осталось в деревне. Все, кто мог, — бежали. Остались только старые да упрямые, вроде меня.
— Помогите ему, — взмолилась Елена, и голос ее дрогнул, выдавая всю глубину отчаяния. — Умоляю вас. Я все сделаю, что скажете.
Старуха медленно, с трудом присела на корточки рядом с Данилой. Она не трогала рану, лишь внимательно ее разглядывала, словно читая по кровавому пятну невидимую книгу.
— Огненный жезл, — без эмоций сказала она. — Чистый жар. Он не просто режет плоть. Он выжигает жизнь изнутри, сушит душу. Обычными травами не помочь. Настойка из коры ивовой боль уймет, да ненадолго. А времени… — она покачала головой, — времени у него в обрез.
Она подняла взгляд на Елену. Ее старые глаза были пронзительными.
— Ты — Ветрова. Чую по крови. Горькой, как полынь, и холодной, как глубинная вода. И по этой руке… Ледяной Скипетр коснулся тебя. Не просто коснулся — пожил в тебе.
Елена лишь кивнула, сжимая здоровой рукой подол своего платья.
— Лёд может убить, — продолжала старуха, и ее взгляд стал пристальным, испытующим, словно она видела насквозь. — Но может и сохранить. Как в погребе лед сохраняет мясо до весны. Заморозь рану. Не дай крови уйти. Не дай жару выжечь в нем последние искры. Запечатай ее. Это единственный шанс. Другого не будет.
Елена с ужасом посмотрела на свою больную руку. Она чувствовала в ней спящую, грозную силу, но та была дикой, неуправляемой, как разъяренный зверь. Воспоминание о вчерашнем взрыве, о том, как чужая воля вселилась в нее, заставило ее содрогнуться.
— Я… я не могу… я не умею контролировать это! — вырвалось у нее. — В прошлый раз… это был не я! Это было… насилие!
— Ты не должна вызывать бурю, дитя, — сказала старуха, и в ее хриплом голосе вдруг прозвучала странная, древняя, как сами холмы, мудрость. — Ты не должна заставлять. Ты должна… попросить. Лёд — не слуга. Он — союзник. Или тюремщик. Смотря как к нему обратиться. Положи руку на рану. Не сжимай. Не командуй. Просто… позволь ему течь. Как реке весной. Она не спешит. Она просто идет своим путем.
Дрожа всем телом, Елена протянула свою здоровую левую руку. Пальцы ее коснулись липкой, пропитанной кровью ткани прямо над страшной раной Данилы. Она закрыла глаза, пытаясь отогнать прочь страх, отчаяние, память о вчерашнем кошмаре. Она искала внутри себя то чувство, что родилось в час немоты на берегу Волги — чувство тихого, глубокого слушания. Она отключила разум, полный ужаса, и обратилась к тому холодному, дремлющему озеру, что лежало в ее глубине.
Она не приказывала. Она просила. Умоляла.
«Помоги… — мысленно шептала она, обращаясь к той силе. — Не для разрушения. Для сохранения. Дай мне немного твоего покоя… немного твоего безвременья… чтобы остановить смерть. Не для себя. Для него».
Сначала ничего не происходило. Лишь пульсирующая боль в ее собственной раненой руке и тихий, хриплый свист дыхания Данилы. Потом, очень постепенно, она почувствовала легкое, едва заметное движение. Не взрыв, не прорыв плотины, а тонкую, холодную струйку, что потекла из самой сердцевины ее существа. Она прошла по плечу, достигла локтя и медленно, очень медленно, словно нехотя, полилась к кончикам пальцев левой руки.
Она открыла глаза.
От ее пальцев по пропитанной кровью одежде Данилы пополз иней. Не яростный, сковывающий все живое, каким он был ночью, а нежный, почти воздушный, похожий на морозные узоры на стекле в тихое зимнее утро. Он мягко обволакивал ткань, просачивался сквозь нее, касаясь обожженной плоти. Елена чувствовала под ладонью, как жар раны уступает место глубокому, проникающему холоду. Лед не резал, не жалил, не причинял новой боли. Он обнимал рану, заключал ее в хрустальный, прозрачный, идеально гладкий саркофаг. Багровое пятно перестало расползаться. Сочащаяся кровь застыла, превратившись в крошечные, алые
