В тисках тлена - Юрий Борисович Салов
Игорь почувствовал приступ тошноты. Он отпрянул от могилы, споткнулся о корявый корень. Воздух вокруг кладбища был пропитан не просто сыростью. Он был пропитан присутствием. Древним, холодным, зловещим. Казалось, из-за каждого покосившегося креста, из-под каждой мшистой плиты, за ним наблюдают. Невидимые глаза мертвых следят за живым, за нарушителем их покоя. Он поспешно покинул погост, чувствуя неприятный холодок на коже.
Возвращаясь, он проходил мимо дома Смирновых. В окне горницы он увидел Татьяну. Она не сидела у постели Пети. Она стояла перед красным углом, перед темными ликами икон. В руках у нее была зажженная свеча. Но она не молилась вслух. Она стояла неподвижно, как изваяние, уставившись на образ Спасителя или Богородицы — Игорь не различал в полумраке. Лицо Татьяны было обращено к иконам, но взгляд… взгляд был пустым. Устремленным не на святые лики, а сквозь них. В никуда.
Игорь прошел мимо, не заходя. Он не мог вынести этого взгляда Татьяны, этой молитвы в пустоту. Он еще побродил по деревне, по грязным, пустынным улицам, мимо заколоченных окон, чувствуя на себе все тот же невидимый взгляд. Тот же, что и на кладбище. Тот же, что следил за ним в заброшенных избах. Взгляд земли. Взгляд мертвых. Взгляд Его.
* * *
Дождь прекратился, оставив после себя мир, утопавший в липкой, чавкающей грязи и тяжелом, влажном воздухе, которым, казалось, невозможно надышаться. Агафья шла. Не просто шла — ковыляла, с трудом переставляя ноги, вязнувшие по щиколотку в густой жиже. Темный, пропитанный сыростью платок был низко надвинут на лоб, скрывая седые пряди и морщины, ставшие еще глубже за эти дни. Деревня вокруг лежала в удушающей тишине, нарушаемой лишь хлюпаньем ее шагов. Забитые окна пустых изб, покосившиеся плетни — все казалось мертвым, затаившимся. И только одна цель владела ее помутневшим сознанием: дальний конец деревни, та изба на отшибе, что почти вросла в землю под тяжестью лет. К Пелагее.
Изба Пелагеи-колдуньи выглядела так, будто сама земля пыталась ее поглотить. Низкая, почерневшая от времени и сырости, она косилась набок, подпираемая кривыми березовыми жердями. Покосившаяся труба не курилась — казалось, и огонь здесь давно сдался. Запахи витали странные: горьковато-сладкий дух сушеных трав, смешанный с плесенью, чем-то кислым и… лекарственным, резким. Агафья, задыхаясь, постучала костяшками пальцев в грубо сколоченную дверь, обитую для прочности рваной жестью. Ответа не было. Она толкнула тяжелую скрипучую дверь и шагнула в полумрак.
Тьма внутри была густой, теплой и насыщенной теми же запахами, но многократно усиленными. Глаза Агафьи медленно привыкали. Тусклый свет проникал сквозь крошечное закопченное окошко, выхватывая из мрака пыльные пучки трав, висящие под потолком, как казненные, темные лики икон в углу, затянутые паутиной, и… ее. Пелагея.
Она сидела на низкой, черной от копоти и времени лавке у печи, которая была холодна. Ей было всего шестьдесят, но выглядела она на все восемьдесят, а то и больше. Лицо представляло собой сплошную карту страданий: глубокие морщины, прорезавшие лоб и щеки, будто ножом; кожа желтовато-серая, обвисшая, покрытая мелкими, темными пятнами и… следами. Следы старых ожогов, химических, видимо, тянулись по ее шее и тыльной стороне ладоней, которые покоились на коленях. Это было следствие долгих лет на том самом вредном производстве, что съело ее здоровье, но дало пенсионный стаж. Глаза Пелагеи, глубоко запавшие в темные впадины, были тусклыми, мутными, как у слепой, но когда они поднялись на Агафью, в них мелькнуло что-то острое, пронзительное, словно ржавая игла. Знающее.
— Бабка Агафья… — голос Пелагеи был низким, хриплым, как скрип несмазанной телеги. Он казался слишком громким в гнетущей тишине избы. Она не спрашивала, зачем пришла. Знание висело в воздухе, густом, как бульон из отчаяния. — Никифора твоего… мертвяка… не успокоили?
Агафья, не в силах выдержать этот пронзительный взгляд, опустила глаза. Они упали на грубо сколоченный стол, где стояла миска с какой-то мутной, холодной похлебкой, нетронутой.
— Петя… — прошептала она, и голос ее сорвался. Слезы, казалось, высохли в ней за эти дни, осталась только сухая, раздирающая горло спазма. — Он… он вышел. Из могилы. Ребенка… укусил. Петю… — Слова вырывались обрывками, как клочья окровавленной ваты. Она рассказала про взрытую могилу, про следы, что вели обратно под землю, про укушенного внука и каменное молчание Александра с тесаком на коленях.
Пелагея слушала, не шевелясь. Только узловатые пальцы слегка постукивали по коленям в такт невидимому ритму, а мутные глаза стали еще непроницаемее. Когда Агафья замолчала, задыхаясь, в избе повисла тишина, тяжелая, густая. Казалось, даже пыль перестала кружить в луче света. Потом Пелагея медленно, с трудом, словно каждое движение причиняло боль, поднялась. Она прошла к темному углу, где на полке стояли склянки с подозрительными жидкостями и лежали пучки кореньев. Она что-то перебирала, шепча беззвучно, губами, покрытыми трещинами.
— Заупокойную… — наконец произнесла она, оборачиваясь. Голос звучал отрешенно, будто не из ее горла. — По Никифору… надо читать. Трижды. Над самой могилой. На закате. Громко. Чтобы земля слышала, что он мертв. Чтобы оно слышало. — Она сделала паузу. — А тело… тело старика…
Пелагея подошла к грубо сколоченному сундуку у печи. Открыла его со скрипом. Оттуда она вытащила нечто. Небольшое, но значимое в своей ужасной простоте. Кусок свежего, еще влажного осинового полена. Один конец был грубо, но остро обтесан ножом, белая древесина обнажилась, как кость. Она протянула его Агафье.
— Его… проткнуть. — Слова падали, как камни. — Осиновым колом. Здесь. — Пелагея ткнула дрожащим пальцем себе в грудь, чуть левее. — Прямо в сердце. Как следует. Глубже. Чтобы пригвоздить. Чтобы не мог… больше выйти. Никогда.
Агафья смотрела на белесый, влажный кол в руках Пелагеи. Не на надежду, а на орудие казни. Для своего Никифора. Для мужа. Для человека, чье тело уже стало домом для нечисти. В ее старческом, измученном сердце не возникло ни протеста, ни ужаса. Только холодная, всепоглощающая пустота. Та самая пустота, что была в глазах Татьяны перед иконами. Это был не совет — это был приговор. Последний. Единственный.
— Иначе… — Пелагея не договорила. Ее мутные глаза скользнули в сторону, туда, где в углу темнели лики святых под паутиной…внук твой… Петя… станет как он. Или хуже. И тогда… — Она кивнула на кол. —
