Ледяной Скипетр - Алексей Велесов

— Это Анна? — прошептала Елена, подходя ближе.

— Нет. Это Мария. Твоя прабабка. Она была здесь осенью 1943-го. Искала путь в Сибирь, надеясь найти ответы. Но Вологда, чувствительная ко всякой боли, ощутила её раздирающий душу разлад — долг перед Империей и ужас перед её будущим. Город не пустил её дальше. Он запер её боль в себе, как в самом надёжном сейфе, пытаясь защитить и её, и остальной мир от последствий её отчаяния.

Елена подошла вплотную к бортику. Вода не была замёрзшей в привычном смысле — она отказалась течь, подчиняясь иной физике, иному закону. И вдруг — движение. Не на зеркальной поверхности, а в самой толще. Что-то длинное, бледное, с вуалью волос цвета водорослей, медленно поднялось со дна.

Русалка.

Её кожа была белой, как первый снег, и казалась полупрозрачной. Глаза — огромные, зелёные, как мох на заболоченных камнях. В них не было ни злобы, ни радости. Только бездонная, знакомая Елене тоска. Тоска по времени, по течению, по самому понятию «потом».

— Иди сюда, дочь Ветровых, — прошептала русалка. Её голос был похож на шелест камыша на ветру, на тихий плеск воды о берег ночью. — Здесь боль не течёт. Здесь она — навсегда. Ты устала бежать. Я вижу усталость в твоих глазах. Останься. Время не тронет тебя здесь. Не будет ни прошлого, ни будущего. Только вечное, спокойное настоящее.

Елена сделала шаг вперёд. Её ноги двигались сами, повинуясь не мысли, а древнему, глубинному инстинкту — инстинкту самосохранения через самоуничтожение. Вода манила. Не как опасная бездна, а как тихая гавань. Покой. После смерти бабушки, после жгучей метки Следопыта, после кошмаров в поезде — разве не этого она хотела? Просто… остановиться. Перестать быть собой, со своим грузом и своей страшной миссией.

— Не делай этого! — закричал домовой, и его голос впервые прозвучал с настоящей паникой. — Она не даёт покой! Она даёт забвение! Ты перестанешь чувствовать, но твоя боль никуда не денется! Она останется здесь, вечным гвоздём, прибивающим твою душу к этому месту!

Но Елена уже стояла на скользком краю фонтана. Русалка протянула руку. Пальцы были длинными, изящными, с тончайшими перепонками между ними. На запястье красовался браслет, склёпанный из крошечных косточек птиц.

— Ты устала, — повторила русалка, и её голос обрёл гипнотическую, колыбельную мягкость. — Я чувствую. Твой лёд — тяжёл, как камень на дне. Отдай его мне. Я спрячу его в самой глубокой яме, где не светят даже звёзды. И ты будешь спать. Веками. Без снов, без воспоминаний, без боли.

Елена медленно потянулась к ней. В груди распирало чувство освобождения, почти эйфории. Наконец-то… можно будет отдохнуть.

Но в самый последний миг, когда её пальцы были в сантиметре от ледяной руки русалки, в памяти всплыл голос бабушки, такой ясный, будто она стояла рядом: «Лёд не убивает, дочь. Он хранит. В нём — память. И память — это единственная настоящая жизнь».

И память — это ответственность. Перед теми, кто был до неё. Перед теми, кто мог бы быть после.

— Нет, — выдохнула Елена, и это слово далось ей невероятным усилием воли. — Я не останусь.

Русалка изменилась мгновенно. Её прекрасные, меланхоличные глаза потемнели, стали чёрными, как глубины омута. Волосы встали дыбом и зашевелились, как гнёзда разъярённых змей.

— Ты не имеешь права уйти! — прошипела она, и её голос стал шипящим, полным ярости. — Ты — Ветрова! Ты должна помнить! А здесь — вечная память! Здесь ничто не забывается! Останься и помни!

Она рванулась вперёд и схватила Елену за запястье. Её хватка была обжигающе ледяной, но холод шёл не извне, а изнутри — это был холод отчаяния, холод вечного одиночества. Елена попыталась вырваться, но ноги подвели её, скользнув по обледеневшему камню. Она с криком упала на колени, и её рука по локоть погрузилась в стоячую воду фонтана. Вода не была мокрой — она была липкой и густой, как смола.

— Домовой! — закричала она, чувствуя, как странная апатия начинает растекаться по телу от места касания.

— Держись! — проревел он в ответ.

Из полуоткрытого рюкзака вылетела горсть соли. Но не простая соль — это была соль с очага бабушкиной избы, которую Евдокия когда-то освятила по старинному обряду, а Елена, сама не зная зачем, взяла с собой. Белые крупинки упали в воду — и взорвались ослепительно-белым светом, будто крошечная звезда.

Русалка вскрикнула — не от боли, а от шока и удивления. Вода вокруг её руки забурлила и зашипела, хотя лёд фонтана остался невредим. Она с силой отпустила Елену и отпрянула назад, в свою глубину, скрываясь в мареве. Последнее, что увидела Елена, прежде чем та исчезла — её глаза. В них не было злобы. Только бесконечная, вселенская печаль.

— Почему? — Елена, дрожа всем телом, поднялась на ноги. — Почему она не злая?

— Потому что она — как и весь этот город. «Заперта», — с грустью сказал домовой. — Не по своей воле. Лёд не убил её. Он оставил её здесь — стражницей боли, которую никто не в силах исцелить. Она не предлагает смерть. Она предлагает консервацию страдания. И в своём отчаянии считает это милосердием.

Признание и Предупреждение

Елена поднялась. Рука, которую схватила русалка, была покрыта инеем. Но это был не простой иней. На коже, словно татуировка, проступили сложные руны — те самые, что она видела на льду у моста через Северную Двину. Только теперь они не звали вперёд. Они предупреждали.

— Что это значит? — спросила она, разглядывая замысловатые узоры.

— Это значит, что Вологда признала тебя. Плату за проход ты внесла, выдержав искушение. И теперь город будет за тобой следить. Не как враг. Как… мать, которая, отпуская дочь в дальнюю дорогу, одновременно боится за неё и гордится её смелостью.

Елена пошла дальше, к церкви. Город вокруг не изменился. Люди-статуи всё так же застыли в своих вечных позах. Но теперь, после встречи с русалкой, она чувствовала их. Не как бездушные изваяния. Как души, запертые между мирами, сознающие своё положение и от этого страдающие ещё сильнее.

Она прошла мимо аптеки. На прилавке, рядом с открытой книгой, лежала теперь небольшая, сложенная втрое записка. Елена развернула её. Тот же почерк, что и в рецепте: «Для Ветровой: соль — против забвения, рябина — против страха, слеза — против одиночества».

Она взяла с ветки у двери ярко-алую ягоду рябины и положила в карман.

— Зачем это? — спросила она. — Мне это уже не поможет.

— Это не для тебя, — сказал домовой. — Это