Полдень, XXI век 2007 № 11 - Александр Николаевич Житинский
Лучше бы я этого не делал. Но сделанное не изменишь, а если бы какой-то смельчак и попытался изменить, получилось бы ещё хуже, правда есть правда. Старший намазал на маленький кусочек булочки гусиной печёнки, откусил крохотный кусочек и, обращаясь к тому, кто привёл меня в эту харчевню, проговорил: «По-моему, коллега, вы допускаете ошибку. Обрекать мсье на то, чтобы он сказал правду? Мой опыт и авторитет подсказывают мне и нам с вами, что это может иметь роковые последствия как для него лично, так и для многих — очень многих — других». Похожие друг на друга учёные закусили из тарелок с поджаренными колбасками и кислой капустой, обменялись многозначительными взглядами и сказали — сначала тот, что сидел лицом ко мне, а затем тот, что в профиль: «Коллега, вы обрекаете этого юного господина на худшую из участей. Думается, правда — это единственное, чего имеет смысл опасаться, всё остальное не только безобидно, но иногда и полезно». Священник откусил от бутерброда с огурцом, помолчал, потом вздохнул: «Коллега, я гожусь вам в сыновья, но посмею выразить мучающую всех нас и, уверен, вас также мысль: не будет ли величайшей ошибкой обречь этого джентльмена на то, чтобы он начал свой сознательный жизненный путь с того, чем было бы опасно даже закончить его?» Хозяин стола слушал их и задумчиво кивал, вздыхая и глядя добрыми глазами на каждого из своих друзей и на меня, а я смотрел на них и ничего не понимал, и это было страшно интересно, даже интересней процессии, и немного страшно, даже страшнее, чем пропустить процессию. «И всё-таки стоит попробовать», — сказал он. Потом обратился ко мне — просительно и ласково: «Вот увидите — у вас будет не жизнь, а сказка! Поверьте, уж я-то знаю в этом толк. И делать почти ничего не надо, только сказать правду — погромче, чтобы все вокруг услышали и засмеялись». «Ну, и чего же вы этим добьётесь, коллега? — спросил старейшина, доедая гусиную печёнку. — Даже если почему-то засмеются — что из того? Смех-то будет нездоровый!» «Вы уверены, что они, услышав правду, раскроют глаза, а не потупят их?» — спросили в унисон его учёные сверстники, похожие друг на друга, как две купюры высшего достоинства. А молодой священник добавил: «Вы хотите, чтобы наш гость раскрыл им глаза на то единственное, на что они глаза раскрывать не хотят?». Хозяин стола мудро, но грустно улыбнулся: «Не хотят, коллега, вы правы… Но надеюсь, что, однажды решившись, не смогут и не захотят закрыть! Ведь с правдой живётся и легче, и интереснее!» Он умоляюще взглянул на меня: «Согласны ли вы всего лишь выслушать моё предложение и уж потом решить, принять его или нет? Верите ли вы, что я желаю вам, и вообще всем, только добра?» Мне было так интересно, что я ни секунды не сомневался. Только вдохнул поглубже и выпалил: «Согласен!» И это была моя третья, решающая ошибка.
«Ошибка состоит в том, — сказал он, задумчиво барабаня пальцами по сафьяновому переплёту, — что я искал водораздел в плоскости «правда — ложь». Увы, это оказалось заблуждением». «В том-то и дело», — проворчал я, нарезая тонкими ломтиками его любимый сыр и разливая чай в две глубокие красно-белые чашки с королевскими вензелями, стоявшие на блюдцах с изящными голубыми каёмками. Он благодарно кивнул, отпил чаю и продолжал: «Теперь я понимаю, что водораздел проходит в совсем иной плоскости, а именно — счастлив осчастливливаемый или нет. Правда не может быть ни горькой, ни сладкой, и ложь не бывает ни сладкой, ни горькой». Я откусил сыра, отхлебнул из чашки и кивнул: «Вы же сами видите, к чему привела срежиссированная вами выходка, которую вы и ваши друзья по печальному недоразумению именовали правдой». Он виновато кивнул и отставил чашку: «Вижу, как не видеть. И всё — из-за меня…» «И из-за меня», — уточнил я. «Да нет, вы же просто согласились осуществить мой замысел… Хотя, впрочем… Кроме вас, не согласился больше никто. Теперь можно признаться: я многих пытался уговорить…» Он прикрыл веки и горько заметил: «Хронический навязчивый синдром насильственного информирования… Лечится, хотя и не вылечивается, непреходящими угрызениями совести». «И пожизненной изоляцией от потенциальных слушателей, — не мог не заметить я. — Вот только изолироваться как раз и не получается. Мне из-за вас на роду написано говорить эту вашу, будь она неладна, правду новым и новым поколениям участников процессии, предпочитающих потупить глаза вместо того, чтобы раскрыть их, как вам бы того хотелось. Впрочем, теперь и мне тоже…» Он кивнул, тяжело встал, подошёл к окну, долго смотрел на повисшую в небе золотую монету и, наконец, проговорил: «Теперь я понимаю, что правда — это не обрушенные на тебя факты, а сказка, рассказанная себе самому».
Самое интересное должно было начаться с минуты на минуту. Мы все стояли вдоль дороги в ожидании процессии. Солнце тоже ждало начала, подмигивая всем желающим, хотя маленькая тучка ухитрилась откусить от него такой же маленький кусочек. То ли тысячи, то ли миллионы лиц, казалось мне, превратились в одну общую весёлую улыбку, повисшую и раскачивающуюся над брусчатой мостовой, мастерской сапожника, пахнущей новенькими туфельками и ненадёванными башмаками, булочной, в которой продавали мой любимый каравай, цветочной лавкой с полевыми цветами, харчевней, на вывеске которой было что-то нацарапано диковинными буквами, над нашим двором, над всем нашим королевством — таким сказочно-настоящим и диковинным. Тем временем по репродуктору начали передавать торжественное сообщение — верный признак того, что вот-вот появится процессия: «Прослушайте королевский указ — памятку ликующего. Ежегодные массовые народные гуляния проходят под девизом: «Народ ликует и в ус не дует». Каждый сознательный представитель народа имеет право отправлять свою наиболее естественную для каждого сознательного представителя народа потребность — ликовать. Ликование следует отправлять в специально отведённых для этого местах общественного ликования. Ликующему надлежит беззаботно ликовать, не дуя при этом в ус и сопровождая ликование здравицами и торжественными выкриками. При попытке
